Рожденные на улице Мопра - Шишкин Евгений Васильевич

Алексей еще раз обернулся на цитадель. Мрачен, загадочен и могущественно силен стоял желтовато-рыжий дом, с темной бугристой окантовкой по низу, зауженными окнами и высокими дверьми подъездов.

В сквере под ногами шуршала палая желтая скрюченная листва лип. Навстречу попадались прохожие. Не закрывающая рта, смеющаяся стайка студентов, ровесников, которые показались почему-то сейчас малолетними, безмозглыми пересмешниками… Командированный мужик в шляпе с разбухлым портфелем, идет, крутит головой, хватает взглядом достопримечательности; приехал, небось, в союзное министерство — просить… Старая москвичка, из бедных, в немодном длинном плаще и берете, с авоськой, из которой аппетитно торчит французский батон «багет».

А Москва — вокруг — привычно готовилась к торжествам годовщины социалистической революции, щедро пятнала кумачом фасады. На красных, дрожащих на ветру растяжках белели окостенелые призывы: «Наша цель — коммунизм», «Партия — ум, честь и совесть нашей эпохи», «Учение Маркса бессмертно, потому что оно верно»… Предпраздничная краснота показалась Алексею зловещей. Прежде он не замечал ее, либо замечал отстраненно. Теперь она резала глаза своим ужасающим смыслом и еще большей ужасающей бессмыслицей. Кто мог услышать эти кличи? Кто сейчас мог всерьез верить, что возможен мифический устрой мира, где и свобода, и равенство, и братство… и Политбюро, и ЦК КПСС, и КГБ? Ему вспомнилось, как они с Пашкой прибегали иной раз домой из школы, швыряли портфели на диван через всю комнату и кричали матери:

— Мам, есть хотим!

— Сейчас картошки нажарю… Нету, ребятишки, в магазинах-то ничего. Сегодня очередищу отстояла, а котлет так и не досталось…

Справа, сквозь желтеющие липовые кроны, просматривались высокие окна толстостенного дома на Старой площади — ЦэКа. «Здесь крепчает маразм, — беззаботно и бездумно поёрничал бы Алексей раньше. — Старые носороги Сусловы с прихвостнями валяют ваньку, списывают цитатки из партийных талмудов». Нет, так мог думать только простофиля! Все не так плоско и примитивно. Здесь, за этими неподступными окнами, творится политика, реальная власть, — не та плакатная, лозунговая, — здесь вершат судьбы простых и непростых людей. Переписка всякой чепухи из марксов-энгельсов — это для отвода глаз, показушка, прикрытие… Главное — другое. Здесь распределяют полномочия. Страсть, голод, зависть, власть — вот что во все века двигало человечеством! И высшая цель — блаженство! Чего бы ни талдычили разные партийные кликуши, философию удовольствия в мире никто не отменит: ни мараты, ни энгельсы, ни ленины, ни классовая борьба пролетариев всех стран… Хорошо выпить, отлично закусить, в радость поиметь женщину… Власть, собственно, для того и нужна, чтоб чаще достигать блаженства.

Алексей остановился напротив ЦК. Он не просто подумал так, он вполголоса произнес эти слова.

— Коммунизм — тоже Блаженство. Мифическое. Обманное. В этом суть и вашей власти! — Он негромко, ехидно рассмеялся прямо в лицо цэковским окнам Старой площади.

В ответ огромные цэковские окна подозрительно нахмурились: что за смутьян или глупец смеет здесь потешаться? Он лишь крупица, почти ничто, — здесь движут массами…

Вверх, по улице бунтаря Стеньки Разина, четвертованного на эшафоте как государственного преступника, мимо уцелевших церквушек с музейным предназначением и начинкой, Алексей пошагал к Кремлю. Огромно-неуклюжий, стеклянный куб гостиницы «Россия» смотрелся ущербно не только от серости отраженного в окнах серого неба. Свинцо-тусклая «Россия» не являла собой крепости, благолепия или экстравагантности, она жалко обезьянничала западной, стеклянно-бетонной моде. Бездарь архитектор сунул некместную обнаженку в центр столицы — «Россия» казалась зябнущей, пустой и синюшной, словно баба с похмелья в осенний ветреный день обувку надела, а чулки позабыла…

С Москвы-реки дул прохладный сырой ветер.

Обогнув Покровский собор с нарядно-кукольными кубышками куполов, Алексей вышел на Красную площадь. Он любил бродить по Москве, его чаровали и вдохновляли известные исторические камни и заповедные, доступные искушенным ценителям старины столичные тропы и стены. Он был всеяден, открыт Москве и уже предан ей. Нынче он шел без малого трепета и восторга. С иными думами. Без почтения глядя на Спасскую башню.

Вот они, достопамятные камни, в них — мед и яд власти, в них великий соблазн и обман. Сколько ж кремлевских душегубов и шарлатанов перетерпели русские люди! Князья междоусобицы чинили, царь Иван Грозный головы соплеменникам рубил, Годунов в интригах погряз, тушинский вор — и тот поцарствовал! Петр Первый с крови начал и на костях возвеличился, при нем на треть население России убыло. Екатерина Вторая, как последняя потаскуха, с дворянами направо-налево волочилась, а русского простолюдина к скоту приравняла. Веками племя Романовых волю крестьянину не давало, вросло в крепостничество. Ведь и к Николаю Второму не сдуру прозвище прилипло «Кровавый»… А эти?

Взгляд его толкнулся вбок мавзолея, перешел на мемориальную кремлевскую стену с черными похоронными табличками в перспективе, с монументами — на первом плане. Сталин… Свердлов… Дзержинский… Фрунзе… Жданов… Никогда, ни в кои веки, жизнь простого русского человека в России не ставилась ни в грош. Все правители хотели подчинить жизнь народа своим прихотям, авантюрам, имперским амбициям, коммунистическим утопиям… Алексею вдруг стало до горечи, до слез жалко осужденную мать. Где она сейчас? На зоне под Пермью. В фуфайке, с номером на груди. Взбунтилась против власти, сожгла, как ей казалось, рассадник пьянства, поднялась заступницей за бабью долю. Теперь — в тюрьме… Больно стало и за погибшего отца. Он так рано постарел, седой весь был. Не свернул однажды с пути. И что? Сбили, смяли… Почему-то и брата Павла стало жалко, будущего офицера Советской непобедимой армии… И себя вместе с родными стало жалко — хоть плачь. Жалко завербованного, подцепленного на гэбистский крючок, униженного камерой номер семь… И всех, всех русских стало жаль, обманутых и облапошенных… Вспомнился ярко, вживе, родной обездоленный Вятск, с разбитым на улицах асфальтом, с грязью и лужами, с бедными прилавками и бесправным, наивным народом, который трется в очередях за очумляющей водкой.

Красную площадь уже обряжали к демонстрации. Гигантское кумачовое полотнище с профилем Ленина натягивали на фасад ГУМа. Скоро просторную площадь от края до края заполонит многоголовая толпа. Толпа монолитна и бестолкова. Толпа кричит здравицы. Толпа равно приветствует мудреца и дурака, кровопийцу и тирана — всякого, кто имеет власть. Толпа ошалело и коленопреклоненно перлась на Ходынское поле славить Романов род. Обливалась горючими слезами на похоронах Ленина. Гудела, славословила и рукоплескала Сталину. Но скоро — так же рьяно и самозабвенно его обличителю… Алексей приподнялся на носочках, чтобы получше за синими елками разглядеть обелиск Сталина. Что там осталось от всеми любимого отца народов? Каменная башка на постаменте… Но и у Хрущева вырвали власть, а его позорно списали и забыли. Скоро вновь загудит толпа новому маршалу… Загудит — власти! В Москве запах власти самый приманчивый… На него, как мухи на дерьмо, летят со всех концов Советского Союза.

Алексей огляделся, словно почувствовал на себе чей-то взгляд, словно за ним кто-то следил. Нет, похоже, никакой слежки за ним нет. Просто сами камни, стены Кремля, дух Красной площади взирали на него с осуждением и небрежительством… Кто ты есть? Что за выскочка, который посмел судить власть? Упрекать порядки векового стольного града? Упрекать столицу государства Российского за рвение служить власти? Какой власти? — неважно! Власть — что злато, обезличена. Ей надо служить. Кто не служит, тот голоден, зол, нищ. Не нравится порядок Москвы — убирайся прочь в свою убогую провинцию!

Вон они, сотни тысяч босяков-провинциалов, тащат из самого большого магазина страны ГУМа югославские сапоги и польские колготки, костюмы «Большевички» и туфли фабрики «Скороход», а еще два кило сосисок (больше в одни руки не отпускают), килограмм бананов, батон «московской» колбасы, полкилограмма шоколадного «Мишки», — и рады-радешеньки… Те, кто не ценит и не подчиняется власти — вон из Москвы! В свои медвежьи углы! В свои бараки, в свои халупы. Москве нужны служители власти. Обожатели власти. Тогда, возможно, она подпустит к своей руке, разрешит почеломкать…