Рожденные на улице Мопра - Шишкин Евгений Васильевич

— Не просто мне, Паша, после моей-то жизни, с генералом по санаториям ездить.

— Сам по ним не заездился! — Павел отпустил Татьянину руку.

— Я горжусь тобой, Паша. Правильно, что замуж за тебя не пошла. Тебя б измучила и сама б сидела как на цепи, — призналась Татьяна. — Теперь вот вышло, что меня генерал всю жизнь любил. Всем другим бабам на зависть.

Они пошагали дальше по улице. Павел вздохнул:

— Времени много утекло… Скажи, Тань, у тебя с Лешкой чего-нибудь было?

— Эх, Паша! — изумилась Татьяна. — Как же ты! Подноготную мою выпытываешь? Все такой же прямой да ревнивый. А если у меня с Лешкой любовь была, тогда что, уже не позовешь меня в санаторий?

— Позову! — твердо сказал Павел. — Я тебя не для условия спросил, так… — смешался он. А сердце опять, будто в юности, горело в огне, кипятком ревности палило душу.

— Прощай, Паша. Сворачивать мне тут.

Павел ринулся было обнять Татьяну. Она мягко ускользнула.

— В другой раз, Павел… Про санаторий я подумаю. А про Лешку… Было у нас ним. Как-то раз в дровянике нас голыми застукали. Мы друг другу укольчики делали, в докторов играли.

Татьяна ушла. Павел стоял среди улицы. В небе светили звезды, и жизнь, казалось, имела ясный и понятный смысл, невзирая на все изнанки и вывихи.

Поздно вечером Павлу Ворончихину позвонил начальник Генерального штаба:

— Извиняй, Павел Васильевич. Знаю, что ты в отпуске. Но завтра в 16–00 в Кремле внеплановое совещание у президента. Надо прибыть.

— Есть!

Поутру старенькая, обреченная улица Мопра вся затряслась, загудела, задребезжала стеклами и хилым кровельным железом от раскатистого рокота и наплывов ветра тяжелого вертолета МИ-8. Вертолет, рыча, размахивая гигантскими лопастями, грузно сел на пустошь, возле огорода Ворончихинского барака. Павел даже попенял на майора-адъютанта, который предложил посадить вертолет рядом с жилыми домами. Не рассусоливая, без долгих проводов и лишних слов Павел простился с родней, кивнул родному дому «Прощай!», твердо зная, что здесь больше не бывать.

Вертолет стал грузно, неторопливо подниматься. Павел прилип к иллюминатору. Что, всё? Вот и всё? Где она, родная улица? Отстояла, отжила? Он увидел у своего дома Черепа и Серафиму, которая махала рукой, и Коленьку. Потом взгляд его побежал по улице, перепрыгнул через мосток, под которым когда-то нашла ледяную смерть Маргарита, свернул с улицы к Мамаеву дому, — вон она, Танька! Вышла…

Вертолет все выше — люди все мельче. И только дома еще разобрать — и баню, и магазин, и школу — через перекресток, и дальше река Вятка в огиб в кривую параллель родной улице, а по другую сторону две нитки рельсов и рядом в кудлатой зелени кладбище и церковь… Вертолет еще выше — и уходит в сторону, ложится на курс. Весь наземный мир заволакивается утренним туманом, дымкой. Людей уже не разглядеть. Вот светлая мгла уносит в прошлое и дома, и жизни, и вечные чаяния. Совсем не видать больше улицы. Растворилась, исчезла в пространстве, скоро исчезнет физически — во времени.

Всё имеет свой срок, свою молодость и зрелость, свою старость и исход. Весь этот мир, от края до края, тоже исчезнет, растворившись в далеком времени и новом пространстве. Всё так! Но только Павел твердил себе противоположное: этот мир не затеряется и не растворится, он останется навсегда. Нет ничего вечного, но есть вечность.

Из судового журнала испанского путешественника Хосе Аркуса:

«Моя яхта наскочила на рифы близ острова Кунгу. Пришлось срочно причалить к берегу. Я был очень удивлен, что остров остался обитаем после Великого потопа. Кунгусы спаслись от гибели на высоких скалах. Но аборигены не хотели, чтобы я ступил на их землю. Мне пришлось долго уговаривать, объяснять им жестами, что я терплю крушение. Только тогда они разрешили мне побыть у них и заняться починкой яхты.

Вечером все аборигены собрались на общий ужин. Среди них оказался человек европейской наружности, сильно обросший волосами, с большой бородой. Он сидел среди вождей племени на почетном месте. Во время ужина аборигены пили какой-то бодрительный напиток. Они немного пьянели от него и выкрикивали: «Хо-ро-шо!» Затем аборигены ели жаренную на костре рыбу и выкрикивали: «От-лич-но!» А после нескольких зажигательных танцев молодых кунгусок под барабан и бубен, аборигены весело выкрикивали «Ра-дость!» и расходились по своим тростниковым хижинам.

Я поговорил с человеком европейского вида по-английски. Оказалось, что в ночь Великого потопа он спас племя кунгусов. Он вовремя разбудил их — и они бросились вверх, на недоступные цунами скалы. Потом этот человек долго болел из-за плохой питьевой воды. Но кунгусы не захотели отдавать его в госпиталь. Как спасителя племени вожди выбрали для него самую красивую девушку на острове и передали в жены. Вожди не настаивают, чтобы человек европейского вида остался на острове Кунгу навсегда. Они просят его быть здесь до тех пор, пока его жена не родит сына.

Человек европейского вида сказал мне, что он очень ценит племя кунгусов за естественность и не может им отказать в этом. Он все же мечтает поскорее вернуться домой, в самую милую и благословенную страну Россию. Он так и сказал: в самую милую и благословенную страну — Россию».