Рожденные на улице Мопра - Шишкин Евгений Васильевич

Алексей похолодел: его дед Семен Кузьмич тянул срок по пятьдесят восьмой, как враг народа…

— Филипп Васильевич звали деда, который погиб на фронте.

— Вот и пишите, Филиппов. Так лучше, не забудете… Теперь по Данилкину. Пишите. Источник сообщает, что Осип Наумович Данилкин рекомендовал мне во время поездки за границу обернуть советские деньги копировальной бумагой, чтобы при случае досмотра их не высветили на таможенном пункте. Число и подпись: Филиппов.

От Кулика, из-под его гипнотической неволи Алексей вырвался лишь у себя «дома», в общежитии, запершись в комнате один. Только сейчас наваждение и гипноз Кулика рассеялись, только сейчас он почуял во всем аромате минувшей встречи резкий запах дерьма, в которое ступил, в котором заляпался, — от которого отмыться ли? Осип, Алла, Дания, Филиппов… Что завтра? Кто он теперь, сотрудник Комитета госбезопасности? Сексот? Стукач? Предатель? Как же его ловко подвесили! Голая задница заморской биксы — и хоп, он уже в капкане у КГБ! Он будто кролик писал под диктовку Кулика. А главное — писал все по правде. Факт сотрудничества с органами был? Выходит, был! Копирка для обертывания денег в разговоре с Осипом фигурировала? Да! И тут Алексея обожгло стыдом — Филиппов! Будто память убитого на войне деда чем-то осквернил! Да знает ли этот подполковник Кулик, этот Клещ, что другой дед был репрессирован? Но про мать они обязаны знать, что она в тюрьме? Может, это для них тоже плюс? Вопросы и укоры самому себе рождались ежесекундно. Вся комната, все общежитие, весь университетский городок, весь город Москва только и жили этими обжигающими посылами. Угораздило же!

Всю ночь Алексей не спал. Хотел, но не мог уснуть. Он вспоминал студенческие встречи, разговоры. Откуда гэбэшник Разуваев знает про его пристрастие к черненьким? Кто-то из группы доносит? Обо всех. И про все. На Лубянке на всех есть досье? Повсюду мерещились скрытые сотрудники спецслужб, стукачи, провокаторы… Даже в туалете, встретив ночью соседа по этажу, Алексею показалось, что сосед что-то про него знает, о чем-то догадывается и уже немного презирает за сотрудничество с душителями свободы…

Утром в болезненно возбужденном состоянии, с утвердившейся за ночь мыслью: «Воткните себе в задницу вашу Данию!» — Алексей позвонил из уличного телефона-автомата Разуваеву. Говорил решительно, без конспирации:

— Владислав Сергеевич, у меня изменились обстоятельства. Я хочу приехать к вам на Лубянку. Чтоб официально подать заявление. Буду ровно в двенадцать, — и положил трубку.

Разуваев встретил его у парадного подъезда главного ведомственного здания на площади Дзержинского. Поздоровался сухо, был напряжен и бледен, сейчас он не источал уверенности и самодостаточности. Накачанный, крепкий, он держался стройно, но бледность на лице выдавала взбучку от начальства и переполох в душе. Не склеилось.

— Зачем вы пришли на Лубянку? Есть местное управление.

— Я хочу подать заявление, — упрямо сказал Алексей.

— Пойдемте… Из-за вас Кулик вынужден уйти с совещания.

В легендарном доме на Лубянке, в мистически-угрозливом коридоре, застеленном ковровой дорожкой для бесшумности хода и какой-то гробовой тишины, храбрости у Алексея поубавилось. Разуваев сопровождал его в молчании.

В кабинете с пустым письменным столом, на котором только пепельница, несколькими стульями, сейфом и портретом Дзержинского их с раздражением, даже с гневом встретил подполковник Кулик. Нынче он был в форме. Здесь Алексей и вовсе не смог сделать «официальных», приготовленных, отточенных назубок за ночь заявлений. Он сказал однозначно и просто:

— Я не хочу сотрудничать с КГБ.

— Детский лепет, Ворончихин! — воспрял возмущением Кулик, пристукнул кулаком по столу. — Вы ж не какой-то мозгляк из еврейской семейки диссидентов! Не отщепенец! Умный парень из простой советской семьи! Который пробился в университет! Вы и есть опора страны… Не надо думать про нас глупости. Советская власть сильна как никогда. Сталинские чистки кончились. Старых врагов давным-давно нет. Никому в голову не придет хватать наганы и ехать в черном вороне за невинными… — Кулик обошел стол, сбавил громкость и пыл речи. — Тысячи честных людей мечтают о сотрудничестве с нами. Ученые, писатели, артисты, музыканты… Вся интеллигенция охотно с нами работает. Честная советская интеллигенция! Мы перед ней тоже не остаемся в долгу… А враги, Ворончихин, у нас есть! Только они теперь изворотливее, хитрее. Они в лобовую атаку не идут. — Кулик посмотрел на наручные часы. Вероятно, что-то прикинул: — Мы вас просим — заметьте, Алексей Васильевич, просим — выполнить элементарный гражданский долг. Вы ж разумный человек. Дело о порнографии можно открыть заново. Путь в камеру номер семь для вас не заказан. Я не собираюсь вас пугать. Хочу подчеркнуть — мы идем вам навстречу. — Кулик подошел к Алексею, протянул руку для рукопожатия. — Это минутное малодушие. Не глупите! — Он направился к двери, видать, куда-то поторапливаясь. На ходу бросил Разуваеву: — Продолжайте работать с товарищем!

Самым коварным в реплике звучало слово «товарищ».

— Верните мои бумаги, Владислав Сергеевич, — приятельским тоном, раскаянно попросил Алексей.

— Это невозможно, — казалось, с участием вздохнул Разуваев. — Ваши бумаги зарегистрированы и являются секретными документами. Но можете быть спокойны. Их никто никогда не будет читать, кроме… Я уже объяснял… Ваше смятение, Алексей Васильевич, мне понятно. Оно совершенно естественно. Человек опасается всего нового. Тем более когда кажется, что-то здесь шпионское, нечистое…

— Откуда Кулик узнал про камеру номер семь? — вдруг спохватился Алексей.

— В Комитете любая операция прорабатывается тщательным образом.

— Значит, этот Мурашкин, следователь Тук-тук, тоже ваш?

Разуваев усмехнулся, в нем опять что-то засветилось изнутри самодостаточное и уверенное:

— Вся страна — наша!

Через минуту-другую Разуваев обычным негромким голосом подсказывал Алексею, как надежнее подружиться с Аллой Мараховской, о чем с ней не говорить, какие струны затронуть.

— Вам можно позавидовать, Алексей Васильевич. Такая красавица, как Алла Мараховская! У вас, надеюсь, получится.

Алексей Ворончихин поддакивал.

В Москве даже в погожую осень мало солнца. Октябрь привычно пасмурен.

Серое небо расстилалось над главным городом страны. Хмуро висли лоскуты туч над шпилями кремлевских башен. Холодно глядели стальные от небесной серости глазницы дома КГБ, — узковатые, шпионские окна… От предательского слабоволия Алексея насупился статуй Дзержинский посреди площади своего имени. Кольцо движущихся машин окружало Дзержинского, не давало ему сорваться с постамента, схватить за шкварник отщепенца, изменника пролетарского дела Ворончихина…

Алексей смотрел на Дзержинского с горьковатой усмешкой. Профиль чекиста суров, борода остра, свирепа. Даже почудилось, что во рту у железного Феликса скопилось немало клеймительных слов, и только стальная оболочь не дает выплеснуть приговор наружу.

Этот, пожалуй, за отказ служить делу революции сразу бы расстрелял. Что для феликсов чья-то чужая жизнь! У них самих судьба — собачья. Феликс пообтирал нары на каторге, на севере, у истока Вятки, — получил там выучку: «Ты сдохни сегодня — я завтра». Ежов, Ягода, Берия — всем пуля в затылок… Палач неразборчив, ему любой затылок — только затылок…

Перейдя улицу Кирова, Алексей еще раз окинул «серый» дом. Он был не сер. Строенный известным архитектором, даже поражал изысками, черным гранитом облицовки, разными формами и орнаментами окон, масштабностью размеров и дел.

Алексей направился вниз по проезду Серова к Китай-городу. Мимо Политехнического музея. Эх-эх! Тут, в зале музея, недавно кипели литературные сборища, звучали надрывные голоса поэтов и бардов. Разряженный как петух, завывал и махал длинными руками Евтушенко, косноязычный неуклюжий Роберт читал свои неуклюжие рваные вирши; то ли пьяная, то ли по жизни такая, пьяно, длинно, однотонно, как вьюга воет, читала стихи Белла, пел гнусавым голоском про троллейбус, пощипывая плохо настроенную гитару, Булат. Теперь, в эту минуту, после коридоров КГБ, все эти прославленные сборища казались чепухой, инфантильными шалостями переростков, игрой, обманом. Какой троллейбус, какое завыванье петушков, рифмованная чушь и пьяные бабьи слюни — если за спиной многоглазый монстр, стоит, ухмыляется, наблюдает за ними как за придурками!