Не считая собаки - Конни Уиллис

Еще раз глянув туда-сюда, Теренс выскользнул в коридор и мягко прикрыл за собой дверь, а я вернулся к кровати и горестно уставился на свои носки.

Натянуть мокрый носок, а поверх него еще и мокрый ботинок – задача не из легких, поэтому дело шло туго. В пять минут я определенно не уложился. Одна надежда, что винный погреб у Мерингов располагается в противоположном крыле.

Приоткрыв дверь, я посмотрел в коридор. Никого не видно. Точнее, ничего. Эх, надо было запоминать, где что расположено, когда мы поднимались.

Темно хоть глаз выколи. Я уже собрался вернуться за лампой с позвякивающими хрустальными подвесками, прикидывая, что хуже: быть пойманным миссис Меринг, заметившей свет, или быть пойманным миссис Меринг, когда я врежусь в статую Лаокоона?

Пусть уж второе. Если слуги еще не легли, что вероятнее всего, учитывая, сколько скатертей им нужно постирать и накрахмалить, они увидят свет и прибегут узнавать, не изволит ли сэр еще чего-нибудь. Глаза постепенно привыкают к темноте, вполне достаточно, чтобы разобрать очертания коридора. Если держаться ближе к центру, все пройдет как по маслу.

Я ощупью добрался до лестницы, задев большой папоротник, который угрожающе закачался на подставке (уф, успел поймать), и пару ботинок.

До самой лестницы я гадал, что бы это значило, пока не споткнулся о вторую пару – на этот раз изящные белые ботиночки Тосси на шнуровке, – и только тогда вспомнил: вроде бы в наушниках говорилось о выставляемой на ночь у порога обуви, которую слуги начищали к утру. Само собой, когда закончат со скатертями, варкой какао и вылавливанием чужих лодок из Темзы.

На лестнице было чуть светлее. Я стал спускаться. Четвертая ступенька громко скрипнула, а когда я испуганно оглянулся, на меня с верхней площадки грозно сверкнула глазами леди Шрапнелл.

Сердце остановилось.

Когда оно наконец застучало снова, я разглядел плоеный воротник и корсет с длинным мысом – похоже, леди Шрапнелл остается «по ту сторону», а это всего-навсего кто-то из меринговских предков елизаветинской эпохи. Неудивительно, что викторианские загородные дома славятся привидениями.

Дальше пошло совсем легко, хотя перед входной дверью у меня опять похолодело внутри, когда показалось, что она заперта и теперь придется через всю заставленную гостиную пробираться к стеклянным французским. Нет, все в порядке, обычная щеколда – которая к тому же откинулась почти беззвучно. Снаружи светила луна.

В какой из построек, белеющих в лунном свете, скрывалась конюшня, пришлось выяснять методом тыка. Я сунулся в гончарный сарай, потом в курятник, и только тогда ржание лошадей, видимо, разбуженных курами, подсказало мне нужное направление.

Бедолага Сирил так обрадовался моему приходу, что я моментально выбросил из головы проклятия, которые готовил для Теренса.

– Пойдем, старина, – позвал я. – Только тихо. Как Флаш, когда Элизабет Барретт Браунинг сбегала из дома с возлюбленным.

Что, кстати, происходило примерно в эти годы. Интересно, как ей удалось спуститься по лестнице и выбраться из дома в кромешной темноте, не свернув шею? Да еще с чемоданом и кокер-спаниелем? Снимаю шляпу перед викторианцами.

Сирил, оказывается, считал, что тишина – это тяжелое пыхтение, перемежаемое всхрапами. Посреди лестницы он вдруг замер, уставившись на верхнюю площадку.

– Не бойся, – подбодрил я его. – Это всего лишь картина. Опасности никакой. Осторожнее, папоротник.

Мы преодолели коридор и без происшествий добрались до моей комнаты. Закрыв дверь, я облегченно привалился к ней изнутри.

– Молодец, Флаш бы тобой гордился, – похвалил я Сирила и только тут заметил у него в пасти черный ботинок, видимо, прихваченный по дороге. – Нет! Отдай сюда!

Бульдожья порода изначально выводилась, чтобы мертвой хваткой вцепляться быку в нос, и, как видно, эта способность никуда не исчезла. Как я ни тащил, ни тянул и ни дергал – тщетно. Я сдался.

– Брось ботинок! Или сейчас же отправляешься на конюшню.

Сирил смотрел на меня не моргая, ботинок свисал из пасти, шнурки болтались.

– Не шучу, – предупредил я. – Подхватывай там сколько влезет хоть катар, хоть воспаление легких.

После недолгого раздумья Сирил неохотно выронил ботинок и улегся, уткнувшись в него приплюснутым носом.

Я выхватил добычу, надеясь, что обувка принадлежит профессору Преддику, который вмятин от зубов попросту не заметит, или Теренсу, которому будет поделом. Но она оказалась женской. И точно не Верити. У нее была белая, как и у Тосси.

– Ботинок миссис Меринг! – ужаснулся я, потрясая испорченным предметом обуви перед носом Сирила.

Сирил тут же вскочил, собираясь поиграть.

– Веселого мало! – урезонил я его. – Ты только посмотри!

На самом деле, если не считать моря слюны, вроде бы не так уж этот ботинок и пострадал. Я вытер его о брючину и, скомандовав Сирилу «место!», пошел возвращать украденное.

Где комната миссис Меринг, я понятия не имел, а рассмотреть не привыкшими заново к темноте глазами, у какого порога недостача, тоже не получалось. Привыкать было некогда. Не хватает еще, чтобы миссис Меринг застала меня крадущимся по коридору на четвереньках.

Я вернулся к себе, взял лампу и посветил в коридор. Ага, вот она, дверь с разрозненной парой, вторая с конца. А до нее статуя Лаокоона, Дарвин и большой папоротник на подставке из папье-маше.

Делать нечего – я скрылся в комнате, поставил на место лампу, взял ботинок и снова украдкой выглянул в коридор.

– …говорю тебе, я видела свечение, – раздался голос, который мог принадлежать только миссис Меринг. – Потустороннее, зыбкое, нездешнее свечение. Это духи, Мейсел! Вставай же!

Притворив дверь, я задул лампу и поспешно нырнул в кровать. Там уже обосновался Сирил, уютно закопавшись в подушки.

– Все из-за тебя, – шепнул я и понял, что злополучная обувь по-прежнему у меня в руках.

Я сунул улику под одеяло – нет, так ее в два счета обнаружат, начал было прятать под кровать, передумал и в конце концов запихнул ботинок между пружинной сеткой и периной. А потом застыл в темноте, прислушиваясь. Голосов сквозь храп Сирила не доносилось никаких, скрипа и шагов тоже, и полосок света у порога не возникало.

Выждав еще несколько минут, я разулся, прокрался на цыпочках к двери и приоткрыл ее на волосок. Темнота и тишина. Тогда я на цыпочках же вернулся к кровати (ударившись большим пальцем ноги о зеркало, а косточкой на щиколотке – о ночной столик), зажег лампу и стал укладываться как следует.

Последние несколько минут вытянули из меня остатки сил, но я разделся аккуратно, запоминая, как застегиваются подтяжки и крепится воротник, а галстук развязывая перед зеркалом, чтобы с утра изобразить хотя бы отдаленно похожий узел. Впрочем, какая разница? Я до этого все равно не доживу – перережу себе горло во время бритья. Или меня разоблачат как вора и обувного фетишиста.