Королевство иллюзий - Элина Градова

Глава 35

А потом появился Бартоломео. Вот оно — коварство! Моя личная охрана подчиняется не мне и даже не двойнику, принимая его за меня, а любимому дядюшке!

Замысел Барта стал понятен, как только он заговорил о тебе. Ловушка. Он каким-то образом догадался, что ты не Дадиан, но понимал, что и не простушка, тему с сервизом расколола на раз. Если бы подтвердила, что я — иллюзор, он бы понял, что ты не опасна для него, плану ничто не угрожает, все бы удостоверились в его правоте, и он отпустил бы тебя с миром. По идее, ты должна была сидеть около умирающего Армандо, думая, что это я, а меня грохнуть со злости, приняв за самозванца. Но…

— Что-то пошло не так! — договариваю, — с чего бы мне убивать невиновного. Но почему Барт решил убрать Армандо?

— Пока тут висел, сломал все мозги. Мне кажется, иллюзор не оправдал надежд. Барт думал, что получил временную марионетку, не понимая, что сам лично усаживает на трон Абекура второго в очереди перед ним законного наследника. Но, когда вышивка вросла, видимо прозрел. Потому и срезал, чтобы доказательств не было. А, Джакопо, сказал, что ни на что не рассчитывая, забрал у Жюстин снадобье, которое вправляет иллюзору мозги, заявился в замок в виде посланника короля и даже умудрился ему как-то его споить. Подействовало ли оно — тайна, покрытая мраком. Но, если да, то иллюзор вышел из повиновения, и Барту пришлось сменить план. Тут как раз появилась новая фигура — ты. Скорее всего, дядюшка не смог присутствовать при твоём первом визите во дворец, потому что занимался Армандо, но осведомителей у него хватает.

— Получается, он решил использовать меня втёмную? На моих руках умирает наследник, дальше я вся в горе и гневе являюсь в каземат и убиваю самозванца или просто подтверждаю, что это иллюзор, а дальнейшая участь ясна…

— Потом, когда кроме короля никого не остаётся, он его убирает окончательно ещё какой-нибудь отравой и сообщает, что отравила ты под видом лечения, что ты — самозванка, а дальше сама слышала: площадь, костёр и Бартоломео на троне!

— Я сегодня капельницу королю поставила с противоядием, он должен быстро восстановиться, но боюсь, мы об этом уже не узнаем.

— Это шанс! Если джениторе очнётся до рассвета, он может сам рассмотреть приказ о помилованиях и казнях. Это дело короля! — загорается мой любимый, а я понимаю, что он до этого чудесного момента уже не дотянет, и он понимает, — вали всё на меня, мне уже будет всё равно.

Я отказываюсь, но обманываться нет смысла, потому что, как бы ни бодрился, как бы не скрывал, замечаю, похолодевшие кончики пальцев, которым уже не хватает крови, хоть ладонь всё ещё удерживает мою, поверхностное дыхание, то, как он всё медленнее отвечает и подолгу закрывает глаза.

И вот я жду, жду, когда он вновь, хотя бы ещё раз откроет их, одарит меня своим сине-фиалковым взглядом, пусть в неровном свете последнего из ещё не потухших, масляного фонаря, мне не разглядеть этой чистой синевы, но не могу дождаться. А потом уже не улавливаю дыхания, и его ладонь, безвольно ослабнув, опускается.

— Боги! Наисветлейшая! Прости мне моё самозванство, накажи чем угодно, но только не этим! — я реву и ору, захлёбываюсь собственным криком и слезами, тормошу холодеющее, но пока ещё податливое живое тело моего Кости. Какая же я была дура, когда обижалась на него за невесту, когда не простила, оттолкнула, наказала равнодушием!

Каждый уголок моей души, каждая клетка тела вопит о любви и об утрате, ощущение бездонного непоправимого горя накрывает чёрной пеленой, как саваном, душа выгорает болью, превращаясь в пепел.

Я всё ещё прижимаю любимого к груди, а моё туловище само по себе совершает клонические движения, словно укачиваю младенца на руках, и мой голос сам собой выводит однообразно заунывно стонущую ноту, загоняя в непонятный транс.

Балансирую на грани яви, и, наверное, это в данный момент спасение для рассудка, не находящего опоры и сил, чтобы принять данность.

Согнувшись над телом, прижавшись лицом к любимому лицу, закрываю глаза. Всё равно, погас последний фонарь, и тьма поглотила очертания любимого, а сырость холодной ладонью гладит мою согбенную спину. Вот бы и меня поглотила тьма! Вот бы заморозила заодно кровоточащую раненую душу! Вот бы просто перестать быть! Осталось недолго, так зачем длить пытку? Костёр — это ужасно, страшно и больно, но ведь душа уже сгорела, уже подёрнулась пеплом…

* * *

Сквозь оцепенение не сразу понимаю, что кто-то коснулся моего плеча. Просто почудилось, это всё холод. Но нет, снова касание. Сквозь сомкнутые веки чудится свет. Поднимаю голову, открываю глаза,

— Мама! — в ореоле слабого голубоватого сияния моя, несколько лет назад пропавшая мать, — а, как же Геленджик?

— Геленджик? — переспрашивает она, — мама? Наисветлейшая, пора возвращаться! Вы слишком далеко зашли в своём эксперименте!

— Эксперименте? Мама, о чём ты? — так хочется кинуться к ней на грудь, прижаться, пожаловаться, выреветься и получить хоть малую надежду на то, что всё будет хорошо, что всё приснилось, но она меня пугает,

— Наисветлейшая! Я не Ваша мама! Я богиня нижнего уровня Пантеона — Наиниль! Вы не помните меня?

— Богиня нижнего уровня? — я эхом повторяю непонятные фразы, всё ещё баюкаю остывшее тело моего Кости и, кажется, схожу с ума!

— Ну, да! Наиниль! Я пришла к Вам с прошением получить разрешение связать судьбу с обычным человеком из иномирья и молила о жертве: отказ от бессмертия и божественности, взамен на то, чтобы Вы сняли обязательство умертвить простого смертного за связь с богиней. Но Вы предложили сделку: двадцать лет счастливой жизни, а потом всё же, закон должен быть исполнен, и в довесок вместо собственного ребёнка у нас родитесь Вы.

— Бред, какой-то! — наверное, я сошла с ума от горя? — зачем мне у вас рождаться?

— Вы сказали, что хотите рассмотреть проблему изнутри. Понять, что это за сила такая — любовь, что заставляет богов нарушать закон, отказываться от вечной жизни, а людей идти на казнь. Ну, вот и погрузились с головой. Двадцать лет для богов — мгновение. Наше с любимым время вышло. Его больше нет, а я вернулась в Пантеон,