Призраки в солнечном свете. Портреты и наблюдения - Трумен Капоте

но кого это волнует? – выразил общее мнение один из исполнителей. – Какая разница, что русские думают? Главное – что дома пишут. Все остальное – чепуха.

Что пишут в Америке – труппа уже знала, ибо во вторник Брин получил телеграмму из нью-йоркского филиала Эвримен-оперы. Мисс Райан отпечатала текст в нескольких экземплярах и, когда мы встретились в холле, вывешивала один экземпляр на доску объявлений.

– Привет, – сказала она. – Угадай, что было? Звонил Степан Кролик. Приглашал на танцы. Как ты думаешь, можно? Если он действительно имеет в виду танцы? Вообще-то, мне все равно, я бы с Джеком-потрошителем пошла, лишь бы подальше от «Порги и Бесс». – С этими словами она прикнопила к доске телеграмму.

«Роберт Брин Гостиница Астория Ленинград СССР точка

Здесь восторженные статьи весь декабрь 27 газет точка все пишут о десятиминутной овации точка

Заголовки журналах – „Ленинград в восторге от Порги и Бесс“ точка

Ассошиэйтед Пресс говорит про громадный спрос на билеты и количество зрителей точка

Заголовок телеграммы „Порги завоевывает похвалы в России“ на публикации АП точка

Передовая „Миррор“ „Дипломаты от сердца к сердцу – исполнители взяли Ленинград песней запятая мы гордимся ими“ точка

Публикация АП в некоторых газетах запятая говорит московское радио запятая назвало премьеру громадным успехом точка

Сегодня передовая Сульцбергера в „Нью-Йорк таймс“ „Порги и Бесс прорубает новое окно на Запад“ точка

Передовая в сегодняшнем журнале – „сногсшибательный успех“ точка

Эн-би-си Си-би-эс блистательные отзывы точка

Поздравляем всех и каждого».

– Конечно, это пришло не точно в таком виде, – заметила мисс Райан, перечитывая телеграмму. – Брины кое-что убрали, а кое-что добавили. Там было: «„Таймс“ пишет, что успех был умеренный». Сто против одного, что Вильва это вырезала! Но вообще-то, – она вздохнула и улыбнулась, – если все хорошо, так почему бы и не приукрасить немножко? Вильве главное – чтобы всем было хорошо, и это в общем мило.

Весь вечер члены труппы, проходя через холл, останавливались и читали телеграмму из Нью-Йорка. Прочтя, они ухмылялись и уходили пружинистой походкой.

– Ну, как тебе нравится, друг? – сказал Эрл Брюс Джексон Уорнеру Уотсону, читавшему телеграмму с ним рядом. – Мы в историю вошли!

На что Уотсон, потирая руки, ответил:

– Ага, точно. Историю мы заарканили.

Князь в своих владениях

(1956)

Молодые японки, как правило, непрерывно хихикают, и маленькая горничная с четвертого этажа гостиницы «Мияко» в Киото не была исключением. От бурной веселости и попыток ее подавить щеки девушки порозовели (по сравнению с китаянками у японок в лице обычно больше красок), а пухлая фигурка в кимоно, расцвеченном пионами и анютиными глазками, вся так и сотрясалась. Никакой особой причины для подобного ликования вроде бы не было; но на японку смех нападает и без явного повода. Я всего лишь попросил проводить меня к одному из номеров.

– Вы идешь видеть Маррон? – ахнула она, сверкая, как и большинство ее соотечественников, многочисленными золотыми зубами.

После чего, слегка косолапя, крошечными скользящими шажками – а другой походки у девушки в кимоно и быть не может, – она повела меня лабиринтами коридоров, пообещав по дороге:

– Я стукну вам Маррон.

Звука «л» в японском нет, так что под «Марроном» горничная подразумевала Марлона – американского актера Марлона Брандо; в то время он находился в Киото на натурных съемках фильма, который компания «Уорнер бразерс» и Уильям Гетц ставили по роману Джеймса Миченера «Сайонара».

Легонько постучав в дверь к Брандо, моя провожатая звонко крикнула: «Маррон!» – и унеслась по коридору прочь; рукава ее кимоно развевались, как крылья крупного длиннохвостого попугая. Дверь отворила очередная изящная, как куколка, горничная, у которой тоже немедленно случился припадок беспричинного истерического веселья. Откуда-то из дальней комнаты послышался голос Брандо:

– Ты чего, лапулька?

Но девушка, зажмурившись от смеха, сунула себе в рот, словно орущий младенец, пухлые кулачки и не могла произнести ни слова.

– Да ты чего, лапуля? – снова спросил Брандо, появляясь в дверях.

– А, это ты, привет, – бросил он, увидев меня. – Что, уже семь?

Дело в том, что мы договорились в семь поужинать вместе; я опоздал минут на двадцать.

– Ладно, снимай туфли и проходи. Я заканчиваю. Вот что, лапочка, – обратился он к горничной, – принеси-ка нам льду.

Глядя вслед засеменившей прочь девушке, он подбоченился и, усмехаясь, сказал:

– Я от них умираю, просто умираю. А еще от детишек. Вот чудо-то, верно? Разве можно их не любить, этих маленьких япончиков?

«Мияко», где жила чуть ли не половина съемочной группы «Сайонары», – самая известная в Киото гостиница, оборудованная в так называемом западном стиле; номера здесь большей частью обставлены прочными, но безликими и громоздкими европейскими столами, стульями, кроватями и тахтами. Для удобства же японских постояльцев (они, конечно, предпочитают привычное убранство, но стремятся в «Мияко» из соображений престижа), а также для тех заезжих иностранцев, что жаждут ощутить подлинно японскую атмосферу, но не имеют охоты к тяготам жизни в настоящей японской и, следовательно, неотапливаемой гостинице, в «Мияко» есть несколько номеров люкс, отделанных в традиционном национальном стиле. Брандо остановил свой выбор на одном из таких. Там было две комнаты, ванная и застекленный балкон. Если бы не висевшие и валявшиеся повсюду вещи Брандо, комнаты эти могли бы служить яркой иллюстрацией любви японцев к подчеркнуто пустому пространству. Полы были застелены рыжевато-коричневыми циновками татами, на них лежало лишь несколько подушек в шелковых чехлах; в нише висела длинная узкая картина, на которой был изображен плавающий в воде золотистый карп; ниже, на тумбочке, стояла ваза с тщательно составленным букетом из красных листьев и лилий на длинных стеблях. В дальней, более просторной комнате (которую постоялец превратил в нечто вроде кабинета, там же он ел и спал) стоял низенький лакированный столик и лежал набитый соломой тюфяк. В убранстве этих апартаментов сошлись несхожие до полярности представления об уютном жилище, свойственные японцам и людям западной культуры: если местные жители стремятся подчеркнуть скромность обстановки, отсутствие выставляемого напоказ имущества, то европейцы и американцы склонны к прямо противоположному. Наблюдать разом обе эти тенденции можно было потому, что Брандо явно не желал пользоваться скрытым за бумажными раздвижными дверцами вещевым шкафом. Казалось, он вытащил на обозрение все свои пожитки. Несвежие рубашки и носки, туфли, свитера, пиджаки, шляпы и галстуки валялись кругом, словно тряпье, снятое с огородного пугала. А в придачу еще фотоаппараты, пишущая машинка, магнитофон и электрический обогреватель, трудившийся так старательно, что нечем было дышать. Там и сям лежали надкушенные фрукты, стояла коробочка знаменитой японской клубники – каждая ягода величиной с куриное яйцо. И книги, груды глубокомысленных