Призраки в солнечном свете. Портреты и наблюдения - Трумен Капоте

следующая, любимая сцена режиссера, которую он все заострял и заострял на репетициях. Начинается она с попытки Крауна изнасиловать Бесс – он прижимает ее к себе, хватает за зад, за грудь, – а кончается тем, что Бесс насилует его – срывает с него рубашку, обхватывает руками и извивается, корчась, как бекон на сковородке. Затемнение.

У части публики тоже произошло затемнение в мозгах.

– Ну и ну, – сказал кто-то из корреспондентов, и голос его далеко разнесся во внезапно наступившей тишине, – на Бродвей их бы с таким не пустили!

На что американская журналистка ответила:

– Какая чушь. Это лучшая сцена в спектакле.

Лесли Скотт предсказывал, что второй акт «пройдет на всех парусах», и его прогноз почти оправдался. Попутный ветер принесла с собой песня продавщицы клубники. Тут, как в любовном дуэте, и мелодия, и ситуация – женщина продает клубнику на улице – были русским понятны, и они были очарованы. После этого каждая сцена принималась благожелательно; и если спектакль не прошел «на всех парусах» – вероятно, слишком много воды утекло, – то и не потонул, благополучно доплыв до конца.

Когда занавес упал и начались вызовы, тележурналисты и фотографы стали носиться по проходам, снимая параллельно хлопавших русских и кланявшихся исполнителей.

– Они потрясены, – опять изрек Лаури, а жена его закончила вечным: «Они никогда такого не видели».

Аплодисменты, которые, по словам опытного очевидца, «ни в какое сравнение не идут с премьерой в Большом театре», длились логичное количество выходов, после чего быстро стали угасать. И тут-то, когда люди уже вставали с мест, Брин затребовал более явного успеха, бросив в бой «стихийный», сверх программы, выход на аплодисменты, срепетированный сегодня днем. Один за другим исполнители выходили на сцену, кружась и раскачиваясь под барабанный бой.

– О боже, – простонала мисс Райан, – только не это! Не надо выклянчивать!

Последовала проверка на прочность, в ходе которой зрители пошли на компромисс: настоящие аплодисменты заменились равномерными хлопками. Прошло три минуты, четыре, пять, шесть, семь. Наконец, после того как похлопали электрикам и т. п. и мисс Флауэрс послала публике прощальный воздушный поцелуй, Брин, раскланявшись в последний раз, позволил опустить занавес.

Американского посла с супругой, а также разных советских чиновников провели за кулисы, пожать руки исполнителям.

– Не понимаю, из-за чего сыр-бор, – весело покрикивала миссис Гершвин, протискиваясь сквозь царившее за кулисами столпотворение. – Из-за какого-то глупого Порги.

Савченко пробился к миссис Брин. Деревянно пожав ей руку, он сказал:

– Хочу поздравить вас с очень большим успехом.

Миссис Брин прикоснулась платочком к глазам, вытирая несуществующие слезы.

– Эта овация. Дивно, правда? – Она глянула на мужа, который вместе с Боленами позировал для фотографов. – Такая дань восхищения Роберту.

Выйдя из театра, я довольно долго шел, прежде чем увидел такси. Впереди шли трое, два молодых человека и девушка. Как я понял, они только что посмотрели «Порги и Бесс». Голоса их звонко отдавались на затененных, снежно-безмолвных улицах. Они говорили все разом, возбужденная болтовня перемежалась пением: зазывный крик продавщицы клубники, обрывок «Summertime». Потом девушка, явно не понимая слов, но фонетически их запомнив, пропела: «There’s a boat that’s leavin’ soon for New York, come with me, that’s where to belong, sister…» Спутники аккомпанировали ей свистом. Орлов сказал: «А летом вы только это и будете слышать. Они не забудут».

Надежда, таившаяся в этих молодых, которые не забудут, перед которыми открылись новые горизонты, – этого ведь достаточно, думал я, чтобы сказать Генри Шапиро, что премьера прошла на ура? Это не был успех «разорвавшейся бомбы», которого ожидали владельцы Эвримен-оперы, – это была победа более тонкого свойства, значимая, плодотворная. И все-таки, когда я лежал у себя в номере и наконец зазвонил телефон, меня охватили сомнения.

«Как все прошло? Как было на самом деле?» – вопросы эти требовали журналистского ответа, без тонкостей. Мог ли я, не кривя душой, дать Шапиро радужный отчет о том, как приняли оперу? Мне хотелось бы именно этого; подозреваю, что именно это ему хотелось услышать. Но я все не поднимал трубку, а в голове у меня вертелось множество «если бы»: если бы у русских были программки, если бы торжественная часть была покороче, если бы от публики меньше требовалось, если бы… я наконец решился и взял трубку. Но звонила мисс Лидия, сказавшая, что просит извинения, что мне кто-то звонил из Москвы и его разъединили. В тот вечер звонков больше не было.

В двух главных газетах города, «Смене» и «Вечернем Ленинграде», появились рецензии на спектакль. Болен нашел обе статьи «в целом прекрасными. Очень вдумчивыми. Видно, что они отнеслись к делу серьезно».

Критик «Вечернего Ленинграда» писал: «„Порги и Бесс“ – работа, отмеченная блестящим талантом и необыкновенным мастерством… тепло принята публикой». Дальше эта мысль растягивалась на полторы тысячи слов. Он хвалил партитуру («Музыка Гершвина мелодична, искренна, пропитана негритянским музыкальным фольклором. В ней масса по-настоящему выразительных, разнообразных мелодий»), режиссуру Брина («Спектакль мастерски срежиссирован и захватывает динамичностью и размахом»), дирижера («Музыкальная сторона спектакля на очень высоком уровне») и, наконец, исполнителей («на редкость гармоничный ансамбль…»). Легкий нагоняй получило либретто: рецензент заметил в нем «элементы экспрессионизма и мелодраматизма, а также избыток подробностей из сферы уголовного следствия». Не забыл «Вечерний Ленинград» нажать и на политическую педаль: «Мы, советские зрители, понимаем, как разлагающе действует капиталистический строй на сознание, ум и нравственность народа, задавленного нищетой. Это переводит пьесу Хейуорда, в музыкальной обработке Гершвина, в разряд музыкальной драмы». Но такого рода соображения представлялись простым pianissimo по сравнению с оглушительными пропагандистскими аккордами, которых ожидали противники гастролей «Порги и Бесс».

Второй критик, Ю. Ковалев, писавший в «Смене», упомянул фактор, оставленный без внимания «Вечерним Ленинградом». «Неприятное впечатление производит поразительно эротическая окраска некоторых танцевальных сцен. Трудно винить в этом специфику национального танца. Скорее виноваты тут режиссерский вкус и, вероятно, „традиция“, восходящая к бродвейскому „бурлеску“ и „ревю“. Но в целом, – продолжал Ковалев, – „Порги и Бесс“ – одно из интереснейших событий театрального сезона. Это прекрасно сыгранный спектакль, яркий, полный движения и музыки. Он свидетельствует о высокой талантливости негритянского народа. Возможно, не все в музыке и постановке будет одобрено советскими зрителями, не все им будет понятно. Мы не привыкли к натуралистическим деталям в танце, к чрезмерно джазовому звучанию симфонического оркестра и т. д. Но несмотря на это, спектакль расширяет наше представление об искусстве современной Америки и знакомит с неизвестными ранее гранями музыкальной и театральной жизни США».

Рецензии появились только в четверг, через три дня после премьеры. К тому времени они уже никого не интересовали, и труппа листала их, позевывая.

– Ну да, написали, спасибо,