Грехи дома Борджа - Сара Бауэр

– Чтобы доставить вот это. – Она протянула мне пергамент, и я вцепилась в него, но она не отпускала. За те несколько секунд, что длилась эта неловкость, когда квадратик кремового пергамента связывал нас вроде шаткого мостика, я успела увидеть, что на письме не было даже имени адресата. Только чистый, не тронутый пером квадратик. – Запомни, ты должна в точности следовать моим наставлениям, – напоследок предостерегла меня мадонна и наконец выпустила письмо.

– Разумеется, мадонна.

– Ступай на задворки бани, где садовники собирают использованную воду. С пятнадцатого часа там будет ждать Строцци. Ты отдашь ему письмо, а то, что он вручит тебе, принесешь сразу мне. – Она помолчала. – Хорошо бы, чтобы тебя никто не видел.

– Да, мадонна. Я понимаю.

– Не говори так, Виоланта. Даже не пытайся понять. Возьми с собой Фонси, – добавила она. – Если вдруг тебя заметят, то объяснишь, что вывела его на прогулку.

Неужели они со Строцци любовники? – размышляла я, направляясь к бане с маленьким песиком, бежавшим за мной по пятам. Они, конечно, близки, но я всегда считала, что они скорее похожи на двух друзей. Их дружба основывалась на любви к сплетням и умению Строцци добывать камеи, тонкие ткани и редкие духи по хорошей цене благодаря своим связям в Венеции. Но на чем держалась наша дружба с Анджелой еще до того, как Чезаре, а потом и Джулио все для нас изменили?

– Подходящий антураж, не находите? По одну сторону – иудино дерево, по другую – цистерна с грязной водой.

Строцци вышел из-за дома, поскрипывая палкой по гравию, которым была усыпана тропинка, окружавшая сводчатую ротонду. Он выглядел замерзшим, измученное лицо слегка посинело над меховым воротником плаща. Не знаю, как долго ему пришлось ждать. К нему подскочил Фонси, вывалил язык и заскреб коготками по сапогу.

– Не могу сказать, сир Эрколе. Я лишь знаю, что должна доставить письмо.

– Она мудро поступила, что выбрала вас. Вы свое любопытство держите на коротком поводке. Хорошая девушка.

– Не желаю знать ничего, что может повредить моему ребенку.

– А как поживает маленький помощник святого Валентина? – Строцци похлопал меня по животу. Ребенок толкнулся, и он поспешно убрал руку, хотя продолжал улыбаться, словно только что поделился со мной шуткой, предназначенной лишь для двоих. – Вы хорошо о себе заботитесь? Пришли без плаща. Сейчас вам нельзя простужаться.

– Я больше не чувствую холода. Этот ребенок как маленькая печка в моем животе.

– Своего рода персональный обогрев.

Мы расхохотались.

– Он растет очень сильным. Должен родиться в мае.

– По всем признакам, из него получится хороший игрок в кальчио [35] .

– Как и его отец.

– Вот видите, Виоланта, какой губительной бывает страсть! – Я поняла по выражению его лица, что он видит во мне совсем юную девушку, поглупевшую от любви. – Будьте добры к своей госпоже. Не судите ее. Думаете, она по доброй воле стала бы подвергать опасности ребенка своего брата? Она доверяет вам благодаря малышу. Уважает вас, и если ее ум не столь ясен, как раньше, имейте снисхождение. Никто из нас не может выбирать любовь. – Строцци говорил со знанием дела. Он сам прожил десять лет в тени безнадежной привязанности к женщине, замужем за столь могущественным мужчиной, что его имя никогда не упоминалось.

Я вспомнила, как мой брат Эли рылся в грязи, когда искал очки, как жалостно смеялась Фьямметта и Катеринелла болталась в своей клетке со сломанной шеей. Я поняла, что хотел сказать Строцци. Любовь случайна и всегда непослушна.

– У вас есть что мне передать? – робко поинтересовалась я.

Строцци протянул сложенный пергамент с безымянной печатью, адресованный донне Никколе. Я удивилась.

– Ему просто нравится это имя, только и всего, – пояснил Строции, пожав плечами.

Кому ему? Я почувствовала спиной глыбу Торре-Маркесана, навалившуюся всей тяжестью на тюрьму Уго и Паризины. В каждом окне мне чудились глаза. Неожиданно я вспомнила слова сестры Осанны, которые она произнесла во время прошлогоднего Великого поста: «Следи за основанием, дочь. Там может вспыхнуть пожар. Не давай огню дышать».

Я открыла рот, чтобы попрощаться со Строцци, но он уже исчез, растаял, как пар, клубящийся над цистерной с использованной водой из бани. Фонси я тоже не нашла, хотя звала несколько раз. На гравийной дорожке остались лишь следы Строцци на неровном расстоянии друг от друга и подчеркнутые круглым углублением от его трости. Я не могла дольше слоняться вокруг бани. Мне оставалось только надеяться, что собачка сама вернулась в дом. К тому же если мадонна ожидала, что я принесу записку от ее возлюбленного, то вряд ли стала бы беспокоиться о своем песике.

Внезапно я услышала лай, настойчивый, словно пес угодил в ловушку и пытался привлечь внимание к своей беде. Шум доносился со стороны персиковых деревьев, решетчатая аллея из которых тянулась от бани к старому дворцу. Ступив под первую арку, я увидела Фидельму. Она держала вырывающегося песика на руках, пытаясь зажать ему рукою мордочку. Вид у нее был виноватый, словно не я, а она явилась на тайное свидание. С мыслью об этом я поприветствовала ее, искренне улыбаясь.

– Я решила, что он потерялся, – сказала Фидельма, переводя взгляд с моего лица на округлившийся живот.

Однажды я заметила Анджеле, что опасаюсь, как бы от осуждения Фидельмы у меня не свернулось молоко. Да она ревнует, объявила подруга, нуждается в том, чтобы ее хорошенько оттрахали, но только вот надежды на ее бледного фра Рафаэлло никакой.

– Нет, мы просто с ним гуляем.

Я внимательно присмотрелась к ней. Она следила за мной, но зачем? И что она увидела? Кому потом донесет? Я почувствовала письмо за лифом платья, где спрятала его, – твердый пергамент болезненно впивался в грудь. Разумеется, Фидельма знала, что письмо там. Теперь нельзя нести его мадонне. Сначала нужно сбить со следа Фидельму.

– Послушай, – сказала я, – мне срочно нужно в туалет. Этот молодой человек, – я похлопала себя по животу для большей выразительности; рядом с высокой тощей Фидельмой я сама себе казалась огромной распустившейся розой, – сидит прямо на моем мочевом пузыре. Отнеси в дом Фонси и проследи, чтобы никто не посягнул на мой стул, на котором я люблю шить, тот, с высокой спинкой, сама знаешь.

Фидельма повернулась, онемев от моей наглости, а песик продолжал вырываться у нее из рук, глядя на меня с мольбой своими черными глазками-бусинками.

Я вернулась в нашу с Анджелой комнату, но пошла круговым путем, через Торре-Леоне и анфиладу комнат, связывавших ее с Торре-Маркесана. В комнатах делали ремонт, поэтому там никого не было, кроме рабочих. Войдя к себе, я вытащила из-под кровати сундук, собираясь спрятать письмо на дне, но, выдвинув одно из отделений, отвлеклась. Там, поверх тощей стопки писем от Чезаре, лежал портретный этюд, сделанный рукой Леонардо. Я рассматривала набросок, в котором угадывалось большое сходство, и в то же время он был не совсем похож на оригинал. Художнику в полной мере удалось передать особый взгляд Чезаре, когда тот что-то обдумывает или читает – глаза полуприкрыты, губы сосредоточенно сжаты, – зато многим другим он пожертвовал. Сколько выражений, гадала я, сменило это подвижное, умное, красивое лицо за то время, что Леонардо рисовал этюд? Я вернула рисунок в сундук, спрятала под письма, боясь, что теперь буду помнить Чезаре только таким, а все иное забуду – и юмор, и нетерпение, любовь, печаль, страсть и гнев, меняющие форму губ, выражение глаз, цвет щек. В общем, все то, что составляет неповторимую тайну лица, с которым мы выходим к миру.

Интересно, что выразит его лицо, когда Чезаре узнает о нашем ребенке?

– Вот ты где! – воскликнула Анджела. – Фидельма сказала, что ты отправилась в туалет. Вскоре Лукреция заметила, что тебя нет слишком долго, встревожилась и послала меня за тобой. Чем занимаешься? – Она опустилась рядом на корточки. – Неужели грустишь по кузену Чезаре? По-прежнему? – Она говорила мягко, но скорее с раздражением, чем с сочувствием. – Сама знаешь, для него это не будет иметь значения, таковы мужчины. Посеют семя и оставляют нас, женщин, о нем заботиться.

– Зато для мадонны это имеет значение, – возразила я.

– Это потому, что… – но она так и не договорила, отвлекшись на письмо, переданное Строцци. – Что это? – Анджела взяла его в руки, определила на ощупь качество пергамента, потрогала пальцем потрескавшиеся кончики, успевшие обтрепаться за то время, что я прятала письмо на груди. – Кто такая Никкола?

– Никто.

Анджела удивилась, а потом расхохоталась.

– Узнаю почерк, – произнесла она. – Это Бембо. А что до Никколы, у него есть любимая сестра, или кузина, или… Господи, да это может быть и его экономка. В любом случае в его жизни есть Никкола. Это псевдоним, да? Вот почему Лукреция мечется. И дело тут вовсе не в тебе и не в опасности выкидыша. Дело в письме. От Бембо.