Свободный человек - Светлана Юрьевна Богданова

того, что любил гречку, а другого деда), брови были короткими и взъерошенными. У расстрелянного Оттесена брови интересные, длинные, чувственные. Но лицо сухое, словно бы обветренное, словно бы покрытое льдом. Норвеги не сдаются, уверена, он до последнего не признавал свою вину.

Вместе с его желанием высказаться, выплеснуться, сгуститься из растворенных миллионов частиц, собраться в гору, стать ее заснеженной вершиной, ощутить на себе ледяной воздух Вселенной, почувствовать и обжигающий холод молочных рек, изливающихся на него сверху, и теплые ароматы долины, раскинувшейся у подножья, долины, полной жизни и новых красок, – вместе со всем этим приходит чувство свободы. Но это чувство принадлежит уже мне. Та самая подростковая свобода, которую так жаждал мой необузданный глупый рот. Я хочу говорить обо всем на свете, и чем публичнее эти разговоры, тем лучше.

Ведь публика и впрямь пьянит, особенно такая. Тускло освещенный концертный зал набит битком, эти люди пришли горевать и праздновать, они отдают записки стоящему на сцене молодому человеку. Народу здесь слишком много, больше, чем в театре, но меньше, чем на стадионе. Молодой человек создает огромный архив репрессированных, и ему нужны имена и живые свидетельства, чтобы хотя бы с чего-то начать.

Ощущение общности? Да, пожалуй. А еще приятное чувство безопасности, такое новое и пьянящее, мы все здесь можем говорить то, о чем так много лет никто не мог говорить. Но в то же время каждый так поглощен своей семейной историей, в таком волнении пишет на листке бумаги имя, которое, вопреки всему, не было предано забвению, что не видит своих соседей по ряду, не слышит их сбивчивый шепот, вздохи и всхлипывания. Публика – единое целое, в котором каждый сам оказался по себе. И все же, отныне эти имена оживут в архиве, все будут записаны и сданы и обретут новую жизнь – в анналах «Мемориала»1.

«Дедушка Володя был главным инженером знаменитого льнокомбината», – говорит мама, и в глазах ее неожиданно стоят слезы. Раньше я не замечала ее слез по Оттесену, но как только стало свободнее, как только стало душнее и невыносимее оттого, что он совсем рядом, от его почти объятий, – слезы появились. «Пользуясь своими эсперантистскими связями, он обновил оборудование, закупив мощные немецкие станки, которые, говорят, работают там до сих пор», – продолжает мама, и я сама ощущаю, что что-то выдавливает из меня слезы в ответ, а внутри шов почти совсем разошелся, теперь это большая открытая рана, и мне уже окончательно понятно, что это будет болеть всегда. Вот оно, эсперанто, теперь, когда я учусь на филфаке и прохожу латынь, ушли ассоциации с эсквайрами и пиратами, осталась лишь одна – дум спиро сперо, пока дышу, надеюсь, а когда уже не дышу, то все равно надежда есть. Впрочем, эсквайр встрепенулся в своем дремучем лесу, а вместе с ним и юноша, мой потерянный и забытый братик, которого вылечили и отправили вместо санатория в лес, к прадедушке. Румяный, промокший, в высоких резиновых сапогах, он вбежал в избу и крикнул на чистом эсперанто: «Прадедушка, нас скоро отыщут!»

«Его обвинили в шпионаже, вредительстве и антисоветской деятельности… И расстреляли… Теперь мы точно знаем, что его расстреляли».

Прадедушку арестовали, полгода держали на Лубянке, потом приговорили к высшей мере наказания, и еще три месяца он ждал расстрела. А затем его захоронили вместе с другими на Ваганьковском кладбище.

Когда я представляла себе день его смерти, то видела непременный моросящий летний дождь, видела его, почему-то еще живого, среди скорбных монументов… Возможно, под влиянием фильмов о Второй мировой войне я думала, что его привезли к месту захоронения, чтобы он сам себе копал могилу. Позднее я узнала, что такого не было, во всяком случае, не в тридцатые. Безымянные трупы направляли с приказом начальнику кладбища: «Немедленно захоронить». А кто куда – этого в бумагах указано не было.

Но мое воображение работало вразрез с документами. В моем воображении прадедушка приезжал на кладбище живым. Он узнавал родные кресты (ведь здесь лежали те, кого он когда-то любил), он вдыхал влажный летний воздух, такой свежий, такой пьянящий после лубянковых душегубок… Он понимал, что это – последний день его жизни. Но, вопреки всему, уши наслаждались шелестом капель, глаза выискивали под жухлым прошлогодним листком кружевной сморчок, и это торжество пышной и равнодушной к его личной трагедии природы наводило на мысли, что жизнь все-таки и впрямь продолжается, и, может быть, ему сейчас по какой-то невероятной причине удастся спастись. Господи, помилуй, что бы он ни подразумевал под спасением.

Одна мамина коллега из научно-исследовательского института как-то разоткровенничалась с подругами. Под большим секретом она рассказала, как в детстве играла на кладбище с другими ребятами и видела сквозь заросли: приехал грузовичок, оттуда под конвоем вывели несколько человек и расстреляли. Целились в затылок через тряпки – чтобы не было крови, – и эта страшная сцена тоже почему-то смешалась у меня в сознании со сценой расстрела прадеда.

Осталось ощущение, что он как бы здесь. Он жив, он видит картинки из нашей жизни, вероятно, не движущиеся, но как застывшие кадры, словно ему показывают старый блеклый диафильм. Пуля стала частью его самого и в то же время помехой, которая мешает осознанию, мешает понять, что он, собственно, разглядывает. И сквозь это большое горячее слепое пятно, доставляющее теперь уже не боль, но странную щекотку, он все силится разглядеть меня, меня, меня. Потому что я рядом, потому что рядом – он.

* КАРТОФЕЛЬНЫЙ СУП С СЕЛЬДЕРЕЕМ И БРЮССЕЛЬСКОЙ КАПУСТОЙ

Очистить картофель и сельдерей, разрезать на куски, тщательно вымыть и поставить на огонь в холодной воде. В другой кастрюле сварить в соленом кипятке горсти две брюссельской капусты. Картофель и сельдерей посолить, как только поставлены на огонь. Когда сварятся до мягкости, слить лишнюю воду и протереть сквозь решето. Небольшую ложку муки размешать с ложкой сливочного масла в миске, залить наваром от картофеля и капусты, потом туда же размешать пюре. Опустить брюссельскую капусту.

8

«На Пасху пойдем к Верховским, – воскликнула Варя, сестра Володеньки, и захлопала в ладоши. – Возьмем с собой „Скачки“, им понравится!»

«Вечно ты со своими „Скачками“, и так уже почти каждый вечер играете», – Володенька с упреком посмотрел на нее.

«Но ведь весело! После ужина – „Скачки“, как будто бы я сама верхом! – завороженно объясняла Варя, и казалось, она в тот самый момент представляла себя на лошади, в костюме жокея, и хотя это и не подходило девушке, но это мысленное перевоплощение восхищало ее. – А