Свободный человек - Светлана Юрьевна Богданова

библиотеку! А эта могла. Ее кумиром был Толстой, и она сразу же заявила, что, хотя и приехала из диких костромских лесов, все же следит за прогрессом, а потому, будучи последовательницей Льва Николаевича, стала вегетарианкой. Это было странно слышать, ведь Толстой написал свою «Первую ступень» уже почти двадцать лет назад, так что вегетарианство давно перестало быть чем-то новым и впечатляющим. Впрочем, большая часть того, о чем она говорила, было каким– то другим, чужим, не всегда вовремя и к месту сказанным. А она говорила, говорила, говорила, и Александр Андреевич отчаялся прервать ее громкий напористый монолог. Она вошла в магазин утром, а ушла из него вечером, и то сопровождаемая Александром Андреевичем, который направлялся в Московское общество эсперантистов. Они шли по Тверской, затем свернули на Страстной, но женщина продолжала говорить – с тем же напором и так же увлеченно, как и в первые минуты их встречи. Не заметив фонарный столб, она ударилась, сумки упали, и несколько минут они с Александром Андреевичем ползали по тротуару, собирая рассыпавшуюся библиотеку. Но и это не повлияло на речь Анны Шараповой (так звали увлеченную эсперантистку), она продолжала свой монолог на корточках, подобрав цветастые юбки и щедрым размашистым жестом забрасывая брошюры по вегетарианству в очередной бездонный саквояж.

Наконец они дошли до Общества, и Сахаров с облегчением познакомил Шарапову с парой завсегдатаев, среди которых та тут же нашла себе новых слушателей. Только тогда Александр Андреевич смог пройти в буфет и, заказав себе чаю с лимоном, сесть в кресло для посетителей и отдохнуть в тишине.

Володенька слушал молча, стоял, слегка склонившись к румяной гостье, порой он хмурился, порой, устав от разглядывания воодушевленного лица Шараповой, принимался изучать рисунок на обоях (камелии и камеи, зеленоватые штрихи и белесые профили в лепестках) залы, в которой собирались любители эсперанто. И где-то на грани бокового зрения, там, где обычно не происходит ничего, достойного внимания, он вот уже несколько раз ощутил какой-то странный синий всполох, как будто бы пролетела тень диковинной птицы с оперением, отливавшим сапфиром и перламутром. Поначалу он вздрогнул и даже почти оглянулся, но затем решил оставить все так, как было, чтобы не обидеть продолжавшую вещать Шарапову.

Здесь, в тускловато освещенной зале Общества, она разворачивала полные солнца и зелени картины, в них ярко полыхало великое будущее человечества, в них животные были равны людям, а люди заботились о животных, в них домашнего скота не существовало, как не существовало и загонов, и боен, и роскошной кухни, наполненной всевозможными приспособлениями для убийства и растерзания свежей плоти… В ее картинах все жили в мире, гармонии и простоте, а самым желанным блюдом на самых великосветских пирах были каша да хлеб, вот, как у Льва Николаевича.

Все это звучало забавно и фантастично, Володенька вынужден сдерживаться, чтобы не улыбнуться, хотя, в общем-то, улыбался он не так часто, но здесь – то ли от неловкости, представляя себе эту странную картину, то ли от какого-то неожиданного узнавания – будто бы сказочного сюжета, – он хотел улыбаться, улыбаться до ушей, трястись от смеха.

На следующий день он отправился в магазин Сахарова на Тверскую и, порывшись в книгах, а заодно обменявшись с приказчиком парой слов на эсперанто, ничего не купил, и пошел в другой книжный, маленькую лавочку, работавшую в Трехпрудном, где ожидал найти хотя бы что-то из изданий, упомянутых Анной Шараповой.

5

И гречка – на завтрак. Рассыпчатая, серо-коричневая, исходящая паром и ароматом чего-то соленого, уютного, зернового. Ее так просто не достать, и дед стоит по три часа в очереди, чтобы получить ветеранский заказ, в котором непременно всегда есть гречка, ведь без нее он не может. Летом, на даче, когда я с бабушкой и дедушкой, я тоже не могу без гречки: гречка – это каша сильных мужчин, а я мальчик, я – как дед.

Теперь мне кажется, что те три часа в очереди тоже были своего рода ритуалом, еда из ветеранских заказов не напитывала, не насыщала, но создавала ощущение торжества. Она больше напоминала праздничную молитву, нежели обыкновенный завтрак. Да и есть ее надо было особенно, вот, скажем, для гречки существовал свой собственный гречневый, древнегречневый, ритуал.

В тарелку насыпалась аккуратная конусообразная гора горячей каши, сверху в ней делался маленький аккуратный полукруглый кратер, который осторожно заполнялся горкой соли – так, чтобы соль стала продолжением гречневой горы, ее логическим завершением, ее белоснежной вершиной. И в эту соль, с самого верха (будто над Олимпом разверзлись райские небеса), тонкой струйкой вливалось свежее молоко. Молочные реки, гречневые берега, а соль таяла и распускалась по тарелке, пронизывая собой каждую крупинку, каждый светлый ручеек, каждый случайно оказавшийся среди безупречно перебранной каши острый черный лепесток шелухи.

Эта соль в молоке, как и невидимый сахар в кефире, наводила на мысли о бессмертии. Мы не просто так умираем, мы растворяемся, мы здесь, мы повсюду. Но вот мы попадаем к кому-то на язык, к кому-то в желудок, вот мы движемся внутри, озаряя все вокруг своим волшебным вкусом (соленым, сладким или, может быть, горьким, что если, души убитых обладают горьким вкусом?) и белоснежным светом, сливаемся с едоком и становимся его частью, им самим: голодным ребенком, жаждущим новой жизни и новых приключений.

Мы перерождаемся.

С самого раннего детства я была уверена, что наша душа вечна и что мы живем много раз. А что, если прадедушка, которого убил Сталин, уже давно где-то живет, только в новом теле, в безопасности, в спокойствии? Может быть, он снова родился норвегом, но на этот раз живет не в СССР, а там, в холодной и благополучной стране, за волшебной границей, где так много всего, где так много синевы?

Из красок в Норвегии была не только синева. Было и черное, пугающее, призрачное, смертельное… «Низвержение в Мальстрём» меня околдовало. Эдгара По мне посоветовала моя школьная подруга Ирка, она была заядлым книголюбом, и мы постоянно обменивались с ней впечатлениями о прочитанном. Я, конечно, завороженно поглощала книги из серии «Проклятые короли» Мориса Дрюона: папа купил их, получив талончик за сданную макулатуру. Читала ради пары сомнительных любовных сцен (блаженство – кажется, это слово как раз оттуда, удалившись в опочивальню, новобрачные предались неумелой, грубой, быстрой любви, и королева вскрикнула, ощутив блаженство, невероятное блаженство, какое испытывают женщины, выйдя замуж). Ирка же взялась за По – потому что большего ужаса и большего несоответствия его реальности нашей советской жизни трудно было себе представить. Корабль погружается в самую