Свободный человек - Светлана Юрьевна Богданова

несколько капель обязательно упадет в благодатную глину, и появится теплая грязная лужа. Как раз там, где хорошо утоптанная тропинка соединяла два дачных участка – наш и соседский.

Босоножки промокли, но это было даже приятно в такую жару, хотя ступни скользили изнутри по кожаной стельке, и бежать стало трудно. А стоило поспешить, бегом, бегом, по тропинке, по траве, наконец, мимо кухни соседей – к сидевшей на корточках возле южной стены дома Оле. «Тихо», – шепнула Оля, приложив указательный палец к губам. А затем медленно повернула его в сторону отмостки.

Бетон залили совсем недавно, он был слишком серым и гладким для наших щитовых домиков, слишком индустриальным – на фоне потертых, ощетинившихся старой краской сосновых досок. «Что там?» – так же шепотом спросила я. Оля снова показала на отмостку – туда, где на солнышке грелась маленькая коричневая ящерка. Она крутила умной плоской головой, и только Оля начала плавно вытягивать руку в ее сторону, как та изогнулась и исчезла в щели между досками.

«Я хотела ее хвост! Она его отбрасывает и убегает, а хвост потом шевелится!» – все еще шепотом пояснила Оля.

«Оля, – я заговорила вслух, волнение охватило меня и я словно бы начала задыхаться. – Как ты думаешь, Сталин был хороший?»

«Хороший», – кивнула Оля, выискивая на бетоне другую ящерицу. Жара охватила все вокруг, мы как будто плавали в теплом киселе, а мое волнение не ускорило наш разговор, напротив: слова будто бы увязли в горячем летнем воздухе, бабушка уже позвала меня обедать, но я не могла, я должна поделиться с Олей новостью.

«Сталин, – все так же, задыхаясь, продолжила я. – Был плохим. Он расстрелял моего прадедушку».

Оля повернулась ко мне и посмотрела мне в глаза через круглые детские очки. Ее рот приоткрылся, и стали видны зубы: маленькие молочные белели, разъезжаясь в стороны от двух крупных коренных, у меня еще не было ни одного коренного зуба, а у Оли они уже выросли, ведь она родилась раньше меня на целых полгода, она старшая, и мне всегда было важно, что она скажет.

«Ужас! – Оля сделала большие глаза, и мы некоторое время молчали, уставившись друг на друга с одинаковой гримасой изумления. Гримаса принадлежала Оле, а я лишь подражала, как делала всегда, общаясь со старшими девочками. – А откуда ты знаешь?»

«Мама сказала. Вот спроси у своих мамы и папы», – наконец, я медленно моргнула и одновременно кивнула, что, как мне казалось, выглядело очень значительно. Оля тоже моргнула и повторила: «Ужас».

Этот разговор больше никогда не возобновился, лето было легким, мы играли и ловили больших кузнечиков, а Оля однажды даже поймала пиявку – в огромной луже возле железнодорожных путей, – и пиявка эта жила у нее в банке, а я не понимала, как можно любить черную водяную ленту, червяка, почти змею, ведь она не пушистая и ее нельзя обнять. Олина мама нам подарила полосатые лоскуты кримплена, и мы пеленали в них своих куколок-пупсиков, устраивая удобные кроватки в закрученной на манер гнезда траве. А потом лето неожиданно стало заканчиваться, и наступило время делать запасы. Дедушка складывал помидоры в ящики с газетой и задвигал их под кровати в темных прохладных комнатах. На землю с глухим стуком падали ароматные яблоки, бабушка из них варила в громадном тазу варенье – на всю зиму. Все это пахло, шуршало, жужжало, грохотало и завораживало, и мне в тот год больше некогда было думать про Сталина.

2

Однако с годами во мне словно бы тихо расходился какой-то шов. Будто что-то росло – сначала почти незаметно, по миллиметру в год или даже в два года. Потом крошечная круглая пробоина стала обретать продолговатую форму лодки или, допустим, глаза. И этот глаз начал наливаться чем-то совсем иным, чуждым, каким-то болезненным и липким, похожим на сукровицу. В конце концов я стала ощущать такую невероятную несправедливость, такую горечь утраты – человека, которого я никогда не видела и не знала, – что мне хотелось сделать что-то, мне совершенно не свойственное: закричать, ударить кулаком по столу, швырнуть чашку об пол…

Другое дело было, когда я представляла себе самого прадеда, не прадеда-смерть, но прадеда-человека. Его фотографию я мельком видела в каком-то старом альбоме – должно быть, забыли спрятать, убрать, уничтожить. У него было серьезное и строгое лицо, форма черепа, как у его сына, моего деда, другого деда, узкий подбородок и широкая макушка, дед был такой высокий и худой, и его фигура мне напоминала длинную тонкую кость, должно быть, прадед был таким же, только, как мне теперь кажется, пониже.

Скандинавский тип. Седоватый. Значительный. Благородный.

«За что его убили, мама?» – спрашивала я.

«За эсперанто», – убежденно отвечала мама. И это слово мне казалось смутно знакомым, волшебным, таинственным, как «Сундучок, в котором что-то стучит» Василия Аксёнова, как радиоволны, как пираты, как капитан Немо. Эсквайр. Рио-де-Жанейро. Крузейро. Пиастры. Эль пуэбло унидо. Эсперанто.

«А еще за фамилию», – добавляла мама. Я знала, что у прадеда была такая же фамилия, как у мамы, и я начала смертельно бояться, что и сейчас могут убить за фамилию. А если еще грянет атомная война…

«Мама, а если упадет бомба, мы убежим в метро?» – спрашивала я.

«Бегите, – вяло отвечала мама. – Я не хочу».

У меня начинала трещать голова. Почему она не хочет бежать в метро? Она останется в квартире, когда оранжевая волна смертельного света накроет наш дом, и он во мгновение ока станет обуглившимся скелетом? Я видела деятельную маму, как она двигалась по кухне, как гремела посудой, как поджаривала, как мыла, как процеживала, и не понимала, почему она не хочет спастись. Ведь метро, как сказал мне мой друг Колька, – надежное укрытие. Мы с папой абсолютно точно побежим в метро, а она будет здесь мыть посуду или вот так же равнодушно сидеть у окна, попивая чай, как делает это прямо сейчас… Может быть, это потому, что у нее норвежская фамилия? Как у прадеда? Может быть, всех с норвежской фамилией заставят сидеть дома и не позволят им спуститься в метро? Может быть, норвеги вообще не имеют права спускаться в метро в случае войны?

Об эсперанто я тогда думала как о спасении. Это был запретный язык, на котором никто из нас не говорил. Должно было сработать! Если вдруг придут фашисты, с квадратными усиками, в запыленных касках и длинных шинелях, и спросят: «Ты знаешь эсперанто?» И наставят на меня автоматы, я честно отвечу: «Не знаю!» И они отпустят меня домой.