На своей земле - Сергей Воронин

Люди работали в две смены: четыре часа на отдых, двадцать на работу. Даже Павел Клинов не вспоминает про свое «грызеть». Как-то неловко сидеть дома, когда люди спасают урожай.

— Кузьма Иваныч! Кузьма Иваныч! — Павел Петрович удивленно качнул головой. — Однако спит товарищ… Кузьма Иваныч!

Приезжие вошли в избу свободно. Двери были не закрыты. На столе стояли лампа с маленьким красноватым язычком и пять пустых литровых бутылок из-под водки. Вывернули фитиль. Председатель, раскрыв рот, спал, как убитый. Тяжелая набрякшая рука свисала до полу. Павел Петрович потряс председателя за руку. Никакого ответа.

— Неужели пьян? — сказал Ветлугин, выжимая пальто в деревянную лохань. — Чайку бы надо горяченького…

— Странно, а где же Степанида Максимовна? — заглядывая на печку, спросил Павел Петрович. — Действительно, может, напился. Идет дождь, на полях делать нечего. Вот и пьет, да еще, наверное, бушует. Мать убежала…

— Все-таки, надо бы чайку, — продрогшим голосом сказал корреспондент. — Вам, товарищи, хорошо, вы сухие, а каково мне?

— Без хозяев неудобно…

— Ну что ж, тогда остается разбудить хозяев. Надеюсь, это не так страшно? — недовольно сказал Ветлугин. — Я его сам разбужу!

И стал будить. Сначала осторожно, потом смелее. Он кричал, тряс председателя за плечо, но Кузьма только мычал.

Можно с одной рукой измерять пашни, управлять лошадью, можно пилить лес, научиться колоть дрова, но нельзя копать землю. Видя, как люди изматываются и все-таки не уходят с поля, Кузьма впервые, только теперь, по-настоящему пожалел, что у него нет руки. До боли сжималось у него сердце, словно он был виноват в своей однорукости, и, чтобы оправдать себя перед народом, он почти безотлучно находился вместе со всеми на поле.

— Ты бы отдохнул, Кузынька, — сказала ему Степанида, когда он выстоял две ночи. — Что уж это, сам на себя не похож…

Но Кузьма не уходил. Ни Субботкин, ни Егорова, ни Иван Сидоров не могли его уговорить. Под конец Поликарп Евстигнеевич чуть ли не силой заставил его уйти домой. Кузьма не спал тридцать шесть часов подряд.

— По-моему, он пьян в стельку, — смеясь, заметил Ветлугин.

— Кто пьян? — сиплым голосом спросил Кузьма и, сев на постель, удивленно уставился на корреспондента.

— Добрый день! — весело поздоровался Ветлугин.

— День? — метнулся Кузьма к окну, но, увидав ночь, успокоился. — Дождь идет?

— Идет.

— Однако вы крепонько спите, — здороваясь, сказал Павел Петрович, — позавидовать можно.

— Крепонько, да мало, — хмуро ответил Кузьма.

Неожиданно с грохотом полетела на пол железная труба. Все оглянулись. Василий смущенно улыбнулся и кивнул на самовар.

— Действуй, — сказал Кузьма.

Павел Петрович усадил рядом с собой Григория Сергеевича, маленького, сухощавого радиотехника в пенснэ на остром, слегка вздернутом носу. Стали подсчитывать, сколько надо заготовить столбов, сколько выкопать ям для радиофикации колхоза.

Ветлугин разделся, повесил на просушку вдоль печи пиджак, верхнюю рубашку, галстук. На шесток поставил ботинки и калоши вверх подошвами и в одной сорочке и брюках подсел к столу.

— Нет смысла проводить сейчас радио в отдаленные дома, — говорил Кузьма. — Я вам передам план реконструкции деревни. Исходя из него, можно провести всю работу. А когда мы перевезем дома, останется только протянуть от линии к домам отводы…

Закипел самовар, Кузьма пошарил в печке, достал жаровню румяной картошки, с полки снял крынку молока, каравай хлеба.

— Присаживайтесь, — обращаясь ко всем, предложил он. Несколько минут помолчали, работая вилками, доставая из жаровни румяный, рассыпчатый картофель.

— Думали, не доберемся до вас, — сказал Павел Петрович, нарушая молчание, — ладно, что дороги хорошие. И ведь как выехали, дождь ни на минуту не утих, шпарит и шпарит, как из прорвы. Всего товарища корреспондента вымочил и, Кузьма внимательно взглянул на Ветлугина, заметил потемневшую на плечах рубаху, осунувшееся от холода лицо и спросил участливо:

— Не простудились?

— Пустяки, — ответил Ветлугин.

— Жаль, водка вся вышла. Не мешало бы вам граммов полтораста выпить. Сразу бы согрелись.

— Праздновали? — спросил Павел Петрович, кивая на пустые бутылки, все еще стоявшие на столе.

— Какое там праздновали, — невесело усмехнулся Кузьма, — яровые у нас залило, третий день спасаем.

— Значит, с горя, — засмеялся шофер, но его остановил Павел Петрович.

— Как же это так залило? — встревоженно спросил он.

— Дренаж запущен, а все сразу не успеешь. За три года все канавы заплыли.

— Ну и как же, спасете? — спросил Ветлугин.

— А как вы думаете, имеем мы право не спасти? — остро взглянув на него, ответил Кузьма.

— Я говорю о возможностях…

— Возможности от нас зависят, — сухо ответил Кузьма, и тоскуя, спросил, заглядывая в окно: — когда же перестанет дождь?

И почему-то вспомнился Алексей Егоров, громадный, с запавшими глазами, насквозь промокший, отворачивающий глыбы земли на рытье канавы. «Десять трудодней у тебя заработано за три смены», — сказал Кузьма, желая порадовать Алексея Севастьяновича. Он поднял голову, внимательно посмотрел на председателя и глухо сказал: «Разве в этом дело?» — и столько было горечи и большой правды в его словах, что Кузьма ничего ему не мог ответить, и только с чувством глубокой признательности посмотрел на него. Да, есть люди в его колхозе, для которых не самое главное в жизни заработок. И прав, как бесконечно прав был секретарь райкома, когда упрекал его в том, что он, Кузьма, мало советовался с людьми.

— Возможности от нас зависят, — еще раз повторил Кузьма и неожиданно улыбнулся Ветлугину. — Хорошо вы написали о наших комсомольцах, — и подумал о том, как они работают в эту темную ночь под дождем. Он все время был с ними, с людьми своего колхоза, и хотя он разговаривал с шефами, с корреспондентом, все равно мысли его были там, на затопленном сидоровском клине.

— Вы читали мой очерк? — спросил Ветлугин.

— Всем колхозом читали, — ответил Кузьма и весело рассмеялся. — Вы посмотрели бы, что с Полиной Хромовой делалось, каким она волчком вертелась, пока читали газету.

Действительно, в тот день, когда Полинка узнала об очерке, она насмешила всех колхозников. Сначала она не хотела верить, что про нее написано в печатной газете, потом поверила и смутилась, не понимая, что же такое хорошее увидал в ее труде корреспондент, и вдруг вскочила на бочку, у скотного сарая, и закричала: «Ребята, а ведь пропали мы, если не сдержим свое слово!» И долго еще колхозники смеялись, вспоминая этот день, и при случае говорили: «Ребята, а ведь пропали мы, если не сдержим свое слово!»

— Но что интересно, так это о чем вы и не догадываетесь, — продолжал Кузьма. — Когда Павел Клинов послушал, что написано про его сына, он выставил ногу вперед и раздул ноздри — это такая уж у него привычка, когда он важничает, — и сказал: «В нашем роду все такие!», — а на самом-то деле он крепко леноват, и вот на другой день, впервые, выполнил больше нормы, один, без всякой помощи. В общем, спасибо вам за очерк…

Ветлугину было радостно слушать. Да, вот такого воздействия своих статей он и хотел, чтобы они помогали людям жить и работать. Словно поймав его мысли, Кузьма сказал:

— Хорошая у вас работа, интересная, — и, поднимаясь, посмотрел на ходики. Они показывали половину третьего.

— А где же Степанида Максимовна? — спросил Павел Петрович, наливая в чайник из самовара.

— В поле, — ответил Кузьма. — Ну, вы здесь будьте как дома, ложитесь спать, отдыхайте, а я пошел. Надо поднимать первую смену.

Павел Петрович удивленно посмотрел вокруг: ему и в голову не приходило, что люди могут работать в эту пору, в такую непогодь. Кузьма уже уходил.

— Товарищи, — Павел Петрович поглядел на Василия, на Григория Сергеевича и мельком на Ветлугина, — идемте, товарищи. Надо помочь.

— Отдыхайте, отдыхайте, — сказал Кузьма, открывая дверь.

— Какой же может быть отдых, — бросаясь к печке, сказал Ветлугин, — только одну минутку, — и, торопливо просунув голову в вязаную рубаху, ощутив телом ее связывающую сырость, надел мокрый пиджак и, кое-как зашнуровав ботинки, выбежал вслед за людьми из светлой избы в дождливую ночь.

Это была памятная ночь. Пятьдесят человек, стиснув зубы, падая от усталости, продолжали работу. Вторая смена не ушла домой. Решили дорыть канаву. Кузьма с отчаянием видел, как медленно подвигается дело. То, что вначале могли сделать десять человек, теперь еле делали пятьдесят. Люди ослабли. Даже водка не помогала. Кузьма видел, как жена Сидорова всем телом нажимала на лопату, но никак не могла пробить дерн и плакала от бессилия. Самым трудным в рытье был травяной покров. Корневища трав переплелись, их приходилось перерубать. Кузьма решил отправить некоторых домой, но никто и слушать об этом не захотел.