На своей земле - Сергей Воронин

Когда узнали, что у них всего три лошади, что пахали на коровах, то посочувствовали, а когда Пелагея Семеновна сообщила, что сев закончен в срок и колхоз вышел на второе место по району, порадовались.

— Знай наших! — захохотал Малина-ягода. — Наши нигде не подкачают.

Пелагея Семеновна почувствовала гордость от этих слов и, вспомнив, как действительно было тяжело на севе, добавила:

— Мало ли было трудностей. Но, в час добрый сказать, все налаживается.

Чём больше Пелагея Семеновна рассказывала, тем становилась словоохотливее. Ей уже не хотелось, чтобы ее жалели, и она стала расписывать красоты Карельского перешейка и впервые от души улыбнулась, услыхав не то восхищенный, не то завистливый голос серьезной, молчаливой Евдокии Анурьевой: «Вот счастливые-то, хоть повидали белый свет. А тут живешь-живешь, и все дальше околицы мир не видишь».

А в это время Полинка рассказывала на комсомольском собрании о том, как работают у них комсомольцы, о Настином звене, о Никандре.

— Я вот посмотрела на участок Анны Пахомовой и подумала: а что, если нам соревноваться друг с другом? Это ничего, что далеко. Будем честно писать в письмах, как работаем, сколько вырастили. Врать не будем. А то и так можно, приехать для проверки. За неделю туда и обратно легко обернуться.

— Я от лица комсомольцев принимаю вызов, — сказал Николай. — Но только, чтоб писать аккуратно. А то как уехали, ровно в воду канули… И в гости друг к другу можно, конечно, приехать. Это тоже неплохо… А сейчас считаю собрание закрытым и приглашаю всех на танцовальную площадку.

И через минуту гармонист, вскинув голову, заиграл. Николай Евстигнеев, лихо отбивая подметками ярославскую дробь, подошел гоголем к Полинке, притопнул, с размаху взял ее одной рукой за талию, другую руку положил ей на плечо и начал кружить.

«А хорошо бы, если б Николай поехал на Карельский», — подумала Полинка и неожиданно сказала:

— Поедем с нами. «А жить бы стал в доме Щекотовых», — подумала она.

— Ну, какой я ездок, — ответил Николай, — мне сейчас с места не стронуться.

— А что так?

— Сына жду. Катя последние месяцы ходит.

От удивления Полинка даже присела. Вот это здорово! Когда ж это он успел жениться?

— А чего ж танцуешь со мной?

— А как же, гостья…

На площадку прибежала куцая тощая собака. Она села рядом с гармонистом и, уставив острую, как клин, морду в бледное ночное небо, завыла. Ее стали гнать, бросать комками земли. Полинка вспомнила, что эта собака и раньше прибегала на танцы и всегда выла. Ей стало почему-то жаль собаку. Она поманила ее к себе и стала ласкать. А потом снова кружилась с Николаем Евстигнеевым и думала: «Хорошо, что Груня отобрала туфли, а не то полетели бы каблуки».

Только на заре разошлись по домам. Пелагея Семеновна давно уже спала. Полинка тихо разделась и осторожно, чтобы не разбудить, легла рядом.

Проснулась Полинка поздно. Мать сидела за столом, пила чай. В избе было тихо. На самоваре сверкало длинное солнце.

— Мамынька, а я думаю так, что нам и недели будет мало, — потягиваясь, сказала Полинка, вспоминая про вчерашние танцы.

— Да уж ладно, наглядимся вдосталь, тогда и поедем. Убирайся-ко поскорее, пойдем на речку сходим, давно уж я там не была…

Они вышли на улицу. Посредине деревни, как большое зеркало, лежала голубая лужа. Она появлялась всегда после дождя. Полинка вспомнила, как она любила бегать по ней босиком, чтобы во все стороны летели брызги, и, не утерпев, прошла и теперь краем лужи, шлепая босыми ногами по воде.

За околицей потянулись зеленые огороды. Их сменил перелесок. И вот блеснула Уча. Господи, как она пересохла, какая стала маленькая! От нее пахло сырым погребом. Зацветшая вода медленно сочилась, огибая черные коряги. Пелагея Семеновна уныло покачала головой. Она и сама не знала, почему ей стало грустно. Наверно, лет пятнадцать не ходила она на эту речушку, хоть и жила рядом, так чего же теперь жалеть о ней? Да она не о речушке жалела. Вспомнила себя молодую, как бегала сюда еще в первые дни замужества купаться. Тут где-то неподалеку была их полоска. И вот однажды в жаркий покосный день побежала она искупаться. И вдруг из-за кустов подплыл к ней парень. Как она испугалась! И, не решаясь кричать, чтобы не приманить Поликарпа, села по шею в воду и, прикрывая руками грудь, просила шопотом: «Ой, уйди… ой, уйди…» А парень скалил зубы и не уходил. Господи, как это давно было, словно и не было…

На обратном пути Пелагея Семеновна завернула на кладбище. Постояла у могилы свекра и свекровки и вдруг почувствовала скуку.

«Дома, верно, ждут не дождутся, когда вернемся, — подумала она. — Поди-ка, Поликарп все глаза проглядел». И ей показалось, что она уехала давным-давно…

День тянулся бесконечно… Все работали в поле. Полинка куда-то убежала, и от скуки Пелагея Семеновна пошла на огороды, помогла колхозницам прополоть огурцы. Весь день она ходила какая-то неприкаянная и вдруг поняла — да ведь ей же тут нечего делать.

В этот же вечер, не слушая никаких уговоров, она собралась домой.

— И что это, мамынька, не успели оглядеться… — обиженно протянула Полинка.

— Пора, пора, доченька. И то уж загостились.

Жена Александра Хромова, Екатерина, укоризненно говорила, провожая их к ночному поезду:

— Люди-то что скажут? Подумают, приняла плохо…

— И-и, брось-ко об этом думать, — торопливо шагая, словно боясь опоздать на поезд, говорила Пелагея Семеновна, — соскучилась я по дому. Вот и все.

— Да уж больно рано соскучилась-то!

— А про это, мать моя, только одно сердце знает. У меня душа покоя не находит…

Полинка шла молча. Она была недовольна, что так быстро мать надумала уехать, но, подходя к станции, повеселела, представив, как она неожиданно явится домой, как начнет рассказывать и как все будут ее слушать.

С утра погода хмурилась, а к полудню пошел дождь. Вначале ему обрадовались. Жаждали воды яровые, томились картофельные поля, никла рассада белокочанной, и, чтобы она хорошо пошла в рост, надо было напоить землю.

И вот черные тучи обложили все небо. Ждали грозу. Но первые тяжелые капли упали без грома. Они подпрыгивали, ударяясь о землю. Листва на деревьях, травы доверчиво раскрылись, потянулись вверх. А дождь все усиливался и, словно обозлясь, стал хлестать, взбивая на дороге пыль. Звонко смеясь и радуясь дождю, все убежали с поля, спрятались под широкие лапы елей, в шалаши. Но прошел час, а дождь все шел.

— Надолго, видно, зарядил, — глядя, как по лужам прыгают пузыри, сказал Никандр. Он сидел в шалаше из сосновых веток рядом с Настей. «Что же теперь делать, — думал он, — пережидать ли дождь, или, надев стеганый солдатский ватник и зимнюю шапку, пойти продолжать работу?» Но не успел он решить это, как над головой грохнул гром. Настя придвинулась к Никандру:

— Ой, батюшки!

— Здорово хватило, — спокойно заметил Никандр. — Небесная «катюша» начинает действовать. — А сам подумал: «Всерьез, что ли, она испугалась или только предлог нашла, чтобы ухватиться за руку?»

К любви Никандр относился серьезно. На войну он ушел семнадцати лет. Там некогда было заниматься любовью, а когда вернулся с фронта, на первое время заказал себе не заглядываться на девчат: знал, что если уж полюбит, так женится. А чтобы жениться, надо сначала наладить жизнь, стать крепко на ноги.

Настя, не выпуская руки Никандра, навалилась грудью на его плечо и выглянула из шалаша.

— Затяжной, — протянула она.

Никандр вздохнул: «Отстраниться или нет?» — и решил отстраниться. «Надо будет в райкоме попросить лектора, чтоб прочитал о любви и дружбе», — подумал он.

Сквозь неплотную крышу шалаша стал пробиваться дождь. Опять прокатился гром, и дождь припустил сильнее.

— Не люблю грозу, — прошептала Настя. На спину ей посыпались с ветки капли, она пододвинулась и прижалась к Никандру. — Так всю и передернет, и по руке мурашки. Посмотри… — Она протянула загорелую ровную руку. Верно, на коже у нее появились, словно от холода, гусиные пупырышки.

Никандр посмотрел и отвернулся. «Подожду еще полчаса, если не прояснит — пойду на канавы», — подумал он и полез в карман за кисетом. Настя его не интересовала. Во-первых, она была старше его на два года, а во-вторых, он мечтал встретить девушку с черными косами, с розово-смуглым лицом, с большими черными глазами и ярко-пунцовыми губами. Такую он однажды встретил. Это было в госпитале. Раз в палату пришла сестра и сказала, что у них в женском отделении появилась красавица, которая хочет познакомиться со всеми больными, так вот, согласны ли больные пригласить девушку? «Конечно, согласны!» — закричали в один голос двенадцать человек.

И вот она приехала на коляске в палату.

Верно, это была настоящая красавица. Никандр видал таких только на картинках. Вокруг головы у нее лежали черные косы. Брови — тонкие, черные — стояли полукружьем над большими глазами, словно она удивлялась чему-то. У нее были сверкающие белые зубы, и от них, когда она говорила или смеялась, лицо казалось еще смуглее. Девушка остановила свое кресло у кровати Никандра. У нее, наверно, были ранены ноги. Она прикрывала их до полу одеялом.