Княжна Дубровина - Елизавета Салиас-де-Турнемир

— Опеки нѣтъ, сказала Анюта, — есть попечители, подите, я пришлю завтра.

Управитель вышелъ.

— Ѳеня, спроси у тетушки, могу я ее видѣть.

Маша пришла сама.

— Маша милая, сказала ей Анюта, красная, какъ алое сукно, — посмотри сюда, что это такое, это какой-то ужасъ.

Маша взглянула на книгу.

— Счеты, сказала она, — но развѣ тебѣ не подавали расхода каждый день, развѣ ты его не спрашивала?

— Не спрашивала, сказала Анюта. — Я дала пріѣхавъ буфетчику сто рублей на закуску, а Ульяна Филатьевна сказала мнѣ, что мѣсячная провизія закуплена. У насъ птичный дворъ. Я думала все есть. Оказывается, что кучеръ тратилъ и закупалъ самъ, поваръ тратилъ, скотница тратила, буфетчикъ тратилъ, словомъ, меня обобрали кругомъ.

— Но этого, сказала Маша тихо, — и ожидать слѣдовало, если ты ѣла, пила, каталась, приглашала гостей и не вела своего хозяйства, не смотрѣла за расходами. Не волнуйся, Анюта, давай читать, что они тебѣ написали.

— Надо еще счетъ буфетчика. Ѳеня! поди за счетомъ буфетчика. И этотъ злополучный счетъ, счетъ больше длинный чѣмъ аптекарскій, былъ поданъ; чего въ немъ не было расписано, начиная съ соли и перца каенскаго, котораго никто не видалъ, до икры, балыка и всякихъ закусокъ, Итогъ его поразилъ и Машу; въ пять недѣль истрачено было двѣсти пятьдесятъ рублей.

Анюта сѣла около Маши и началось чтеніе. Иногда у Маши, хозяйки примѣрной, жившей при большой семьѣ на малыя деньги, темнѣло въ глазахъ, какъ она говорила, отъ такого наглаго воровства.

— Отъ пятидесяти коровъ покупать сливки! воскликнула она. — Отъ своихъ луговъ покупать сѣно. Какія такія лошади, что своимъ сѣномъ брезгаютъ — ихъ бы на выставку за гастрономическіе вкусы!

— И поваръ удивительный. Двадцать пять рублей за обѣдъ, въ кругу на пятнадцать персонъ. Правда, обѣдъ былъ хорошій, но трюфелями онъ насъ не кормилъ, а птица своя, мѣсячная провизія тоже куплена. Мастеръ, нечего сказать, счеты писать! Всѣ хороши: и управитель, который въ теченіе пяти недѣль выдавалъ деньги и тебѣ ни разу ни слова не сказалъ. Рука руку моетъ — всѣ чисты. А Ульяна?

— Ульяна въ ужасѣ. Она говоритъ и при моемъ прадѣдѣ ничего подобнаго не было, а онъ жилъ открыто. Но она должна бы была сказать мнѣ.

— Ты не спрашивала. Она тебя не знаетъ. Остальные воры сжили бы ее со свѣта. Нельзя на нее пенять. Она не смѣла.

— Что же дѣлать, Маша?

— Это дѣло, другъ мой, трудное. Его сразу не поправишь. Заплати буфетчику и прикажи ему каждый день подавать тебѣ счетъ. Закупи провизію на мѣсяцъ и прикажи Ульянѣ докладывать, чего у нея требуютъ. Надо пріискать другую скотницу, другаго повара, со временемъ быть-можетъ другаго управляющаго, призвать кучера, приказать ему чтобы лошади ѣли сѣно и не позволять никому держать отдѣльныхъ счетовъ. Многіе обиравшіе тебя въ эти шесть недѣль перестанутъ, увидя, что ты счетъ знаешь. А теперь заплати за науку. За науку споконъ вѣка всѣ платятъ.

— Счетъ мѣсячной провизіи безсовѣстный. Какъ? въ два мѣсяца двадцать фунтовъ чаю и девяносто девять фунтовъ сахару, это чтобы не писать пудами! Буфетчика я выгоню вонъ. Онъ мнѣ всегда быль противенъ. Ходитъ какъ сенаторъ, сыплетъ сіятельства и первый воръ, какъ и ожидать слѣдуетъ, сказала съ досадой Анюта.

— Кто же останется въ буфетѣ?

— Мы здѣсь одни, безъ гостей, вѣроятно найдутъ кого-нибудь на дворнѣ; Ульяна Филатьевна постарается.

И Анюта позвала Ульяну Филатьевну.

— Буфетчика разсчесть, счетъ заплатить, и чтобъ онъ отправлялся откуда пріѣхалъ, сказала Анюта, — а вы, Ульяна Филатьевна, пока пріищите мнѣ какого-нибудь человѣка изъ дворни въ буфетчики, пока изъ Москвы я себѣ другаго не выпишу. Я нынче же напишу тетушкамъ, онѣ чрезъ нашего Максима и Арину Васильевну пришлютъ намъ порядочнаго человѣка. Вотъ деньги по счету. Прошу васъ, закупайте мѣсячную провизію сами, берегите ее и если у васъ будутъ требовать несообразно, скажите мнѣ. Повару я прикажу писать каждый день требованія, ивы будете выдавать ему то что я позволю. Пошлите мнѣ скотницу и кучера. Закуску и все что есть съѣстнаго возьмите къ себѣ.

Анюта распорядившись сѣла. Она вся взволнованная ничего не говорила. Она упрекала себя.

Черезъ два часа Ульяна, съ лицомъ сіявшимъ отъ удовольствія, потому что она ненавидѣла всѣми силами души пришлыхъ воровъ, какъ она называла буфетчика и повара, хлопотала по хозяйству. Она была старая слуга семейства и къ нему привязанная. Кажется, княжна наша толковая, сказала она своей сестрѣ на мызѣ, — очень разсердилась — оно и правда, что грабежъ, но скоро очень. Надо бы понемногу. Буфетчика ужь разсчесть приказала, пожалуй кучера и скотницу тоже разочтетъ.

— Съ кѣмъ же останется?

— Мѣсто свято пусто не бываетъ, сказала Ульяна.

Но кучера и скотницу Анюта хотя и желала, но не разочла. Она только объявила имъ, что такихъ расходовъ не желаетъ и хочетъ чтобы коровы давали молоко и сливки, а лошади рѣшились бы кушать сѣно ея луговъ.

Сказать было легко, но добиться этого было трудно, даже очень трудно.

Цѣлый день Анюта была встревожена. Папочка сказалъ, что онъ удивляется какъ генералъ Богуславовъ подписываетъ такіе счеты; самъ онъ отказался отъ управленія имѣніями, ибо ничего не понимаетъ въ сельскомъ хозяйствѣ. По хозяйству домашнему Маша сказала Анютѣ, что она будетъ подавать ей совѣты.

— Я бы взяла это на себя, сказала Маша, — но вѣдь Анютѣ надо учиться. Не всегда же буду я съ ней!

— Только этого недоставало, сказалъ Митя Ванѣ, — чтобы Маша пошла къ Анютѣ въ экономки. Онъ засмѣялся смѣхомъ недобрымъ.

— Ну, сказалъ Ваня, Анюта намъ какъ сестра, а съ папочкой и Машей какъ дочь.

— А все-таки знакомые и прислуга сказали бы, что мачиха наша экономка княжны, возразилъ Митя съ удареніемъ на это слово.

— Я не надивлюсь на тебя, сказалъ Ваня. — По моему поступай съ достоинствомъ, а что скажутъ, это все равно. И съ какихъ поръ Маша стала намъ мачихой?

— Съ тѣхъ поръ, сказалъ Митя холодно, — какъ отецъ нашъ на ней женился. Впрочемъ всѣмъ извѣстно — у тебя на все свои взгляды старосвѣтскихъ помѣщиковъ.

— Людей очень достойныхъ, сказалъ Ваня.

— И смѣшныхъ. прибавилъ Митя.

— Смѣшныхъ, но почтенныхъ. Смѣяться не мудрено. Самые грошевые люди, съ грошевымъ умомъ мастера смѣяться, я ужь тебѣ это говорилъ.

— Какъ важно. Но людей смѣющихся много, а съ волками жить — по волчью выть!

— Никогда не буду я выть по волчьему, а всегда буду говорить и думать почеловѣчески, и тѣмъ заставлю всѣхъ уважать себя.

— Увидимъ! возразилъ презрительно Митя.

— Увидимъ! сказалъ задорно Ваня.

Между тѣмъ Анюта писала большое письмо къ Варварѣ Петровнѣ, просила совѣта и надежныхъ людей для прислуги. Когда всѣ они собрались за завтракомъ, старый, очень старый человѣкъ, по имени Архипъ, жившій десятки лѣтъ на дворнѣ, явился прислуживать въ должности временнаго буфетчика. Выѣздной лакей глядѣлъ на него съ нескрываемымъ пренебреженіемъ. Митя тоже удивился.

— Гдѣ же Викентій? спросилъ онъ у Анюты по-французски.

— Я его отпустила, отвѣчала она.

— Какъ? зачѣмъ?

— Потому что онъ расходчикъ и воръ и подалъ мнѣ такіе счеты, по которымъ платятъ только дѣти или глупцы.

— Онъ отлично зналъ свое дѣло, сказалъ Митя. — Развѣ можно въ порядочномъ домѣ оставаться съ этою старою муміей?

— А наша Марѳа, сказалъ Ваня, — въ К* тебѣ казалась новомоднѣе.

— К* дѣло другое. Здѣсь большой домъ и всякій порядочный человѣкъ въ правѣ требовать у Анюты приличной прислуги. Въ порядочномъ кругу должны быть хорошо стилированные люди.

— Со временемъ, я надѣюсь, будутъ, сказала Анюта спокойно, — а теперь обойдемся со старичкомъ.

— А если кто пріѣдетъ?

— Если старикъ пригоденъ, чтобы служить папочкѣ, Машѣ и мнѣ, то гости наши могутъ довольствоваться имъ.

Анюта встала послѣ завтрака и пошла къ себѣ. Она не могла успокоиться послѣ посыпавшихся на нее счетовъ. Въ домѣ ея тетокъ Богуславовыхъ былъ примѣрный порядокъ и расходы умѣренные. Анюта не хотѣла бросать своихъ денегъ и была болѣе сердита на самое себя, чѣмъ на тѣхъ, кто ее обворовалъ. Она не могла примириться съ мыслію, что жила шесть недѣль какъ дитя, ѣла, пила, принимала гостей и не спросила ни разу что платилось за содержаніе дома.

Едва только сѣла она за свой письменный столъ, какъ Ульяна появилась въ дверяхъ.

— Я пришла безпокоить васъ, ваше сіятельство.

— Что такое? спросила Анюта угадывая по лицу Ульяны, что случилось что-то нехорошее.

— У насъ есть здѣсь старая старушка Маремьяна; она была ключницей у стараго князя. Она приходила къ вамъ въ день вашего рожденія.

— Не та ли высокая, худая, сгорбленная старушка, съ которою я говорила больше чѣмъ съ другими?

— Она самая. Можно сказать, она ума палата. Съ третьяго дня ей стало все хуже и хуже.