Бюро темных дел - Эрик Фуасье

восемьдесят четвертом году с Академией наук и Королевским медицинским обществом. В конце концов, устав сражаться со скептиками, Месмер вынужден был вернуться на родину. Но к тому времени один из верных последователей венского магнетизёра, маркиз де Пюисегюр, уже усовершенствовал его теоретическую базу. Пюисегюр первым заявил, что положительные результаты, полученные при лечении некоторых болезней магнитами, связаны с тем, что пациенты погружались в неведомое доселе состояние сознания, названное им «магнетический сон».

Валантен вздрогнул.

– Речь идет о какой-то форме лунатизма? – спросил он.

– Не совсем так, хотя эти состояния похожи! – живо отреагировал доктор Бертран, который уже как будто забыл о своем незаконченном обзоре для «Глобуса» и мало-помалу увлекся лекцией о магнетизме. – Я сам годами изучал эти феномены и посвятил им множество научных работ[60]. В итоге я пришел к выводу, что магнетический флюид не более чем фикция. Зато я понял также, что некоторые методы психологического воздействия, применявшиеся Месмером и впоследствии доработанные Пюисегюром, могут оказаться действенными средствами лечения, особенно для снятия определенных видов боли. И по моему убеждению, их эффективность объясняется тем, что человек в процессе этой особой терапии пребывает в некоего рода бессознательном состоянии, когда воображение и внушение играют важную роль.

– Вы хотите сказать, что человека можно сподвигнуть на неосознанные действия, в которых он будет руководствоваться только чувствами?

– Берите выше. Я много лет поддерживаю переписку с теми европейскими врачами, кто в своих практиках более или менее открыто опирается на работы доктора Месмера. Самые заметные среди них – португальский священник, аббат Фариа, и швейцарский магнетизёр по фамилии Лафонтен. Они оба погружают своих пациентов в некий сон наяву и в процессе этого погружения не только оказывают влияние на их чувства, но и внушают их разуму определенные действия. Самое удивительное, что, проснувшись, эти люди ничего не помнят о поступках, совершенных ими независимо от своей воли.

Валантен, слушая доктора Бертрана, ощутил тревожный холодок. У него даже слегка закружилась голова, когда он представил возможные последствия подобных манипуляций с человеческим сознанием в преступных целях.

– А каким же образом можно ввести кого-то в состояние повышенной чувствительности к чужому внушению?

– Отличный вопрос, господин инспектор! – воскликнул Бертран и даже бесшумно поаплодировал. – Вот уж не думал, что простой полицейский так быстро разберется в сути научной проблемы. Со времен Месмера способы погружения в транс получили значительное развитие. Еще один из моих коллег, с которыми я состою в переписке, шотландский врач Джеймс Брейд, объявил себя приверженцем совершенно новых техник внушения. Он утверждает, что ему удается погружать пациентов в своеобразный сон за счет угнетения нервных центров, а для этого он предлагает новаторский метод: особое состояние сознания, по его словам, может возникнуть у человека, если заставить его сосредоточить взгляд на каком-нибудь блестящем предмете. Брейд назвал этот метод «гипноз».

На сей раз сердце Валантена пропустило удар. Решительно все складывалось: поведение Люсьена Доверня в недели, предшествовавшие его самоубийству, та же странная заторможенность движений незнакомца на пороге клиники в Валь-д’Ольне, внезапные нервные срывы у Доверня и Тиранкура, присутствие в обоих случаях зеркал с блестящей поверхностью, таинственность терапевтических приемов доктора Тюссо, его интерес к животному магнетизму, своеобразный сон, во время которого человеческий разум подчиняется чужой воле… В чем же состоят темные намерения человека, построившего в Валь-д’Ольне целую крепость под видом лечебного заведения? Есть ли связь между ним и Эмили де Миранд, а главное, виконтом Шампаньяком, которому предстоит возглавить судебный процесс над бывшими министрами Карла X?

Последний вопрос мучил Валантена сильнее всего, когда он покидал редакцию «Глобуса», поскольку было очевидно: если ответ окажется положительным, тогда ни комиссар Фланшар, ни префект полиции не простят ему ни малейшей ошибки.

Глава 29, в которой героя выставляют за дверь, но предварительно он совершает важные открытия

На следующее утро, ближе к полудню, Валантен явился в особняк виконта де Шампаньяка в пригороде Сен-Жермен. Последние два дня, благодаря поездке в Ольне и сведениям, полученным от Видока и Бертрана, его расследование продвигалось вперед семимильными шагами. Причастность доктора Тюссо к самоубийствам Доверня и Тиранкура больше не вызывала сомнений. Однако прежде чем подать официальный рапорт комиссару, инспектор хотел прояснить природу взаимоотношений, связывавших Доверня и Тюссо, и также интриганку Эмили де Миранд и Альфонса де Шампаньяка. Притом он прекрасно понимал, что для этого придется вторгнуться на весьма небезопасную территорию и действовать надо будет крайне осторожно и деликатно.

Дворецкий в ливрее, впустивший его в дом аристократа, обладал повадками свирепого и беззаветно преданного хозяину цербера. Он принадлежал к особому типу домашних слуг, процветавшему при Старом порядке[61] и Реставрации, – такие людишки чувствуют сопричастность величию своих господ и демонстрируют к нижестоящим еще больше строгости и презрения, чем дворяне.

Валантена он принял благосклонно, сразу оценив его элегантный вид и дорогую одежду, однако едва полицейский сообщил о своей должности и цели визита, на лице дворецкого отразилось недовольство. Первым его порывом было немедленно выпроводить незваного гостя под предлогом, что господин виконт никого не принимает по утрам, тем более в субботу. Однако под натиском Валантена, чьи зеленые глаза внезапно сделались свинцово-серыми от гнева – и выглядело это жутковато, – слуге пришлось сдаться и проводить настырного визитера в богато обставленную приемную, окна которой выходили в чудесный регулярный парк.

Роскошные букеты тигровых лилий в великолепных вазах муранского стекла распространяли вокруг пьянящий, дурманящий аромат. В четырех углах помещения на эбеновых колоннах высились восхитительные статуи в стиле Помпадур, любезно улыбаясь вошедшему. «Ну хоть кто-то здесь более гостеприимен, чем тот лакей», – подумал Валантен, машинально потрепав по макушке мраморного херувима.

Уверенный, что теперь его не заставят долго ждать, молодой инспектор не стал усаживаться на банкетку, одну из многих в этом зале, обитых дорогими тканями, и принялся рассматривать бесчисленные картины, украшавшие стены. Там были полотна, подписанные малоизвестными художниками – Мишель Гарнье, Жан-Жозеф Тайасон, Луи Буайи, – но встречались и работы таких прославленных мастеров, как Жан-Батист Шарден и Франсуа Буше. Некоторые являли собой истинные шедевры и свидетельствовали об утонченном вкусе владельца.

Переходя от одной картины к другой, полицейский обнаружил вопиющую оплошность в декоре помещения, призванном производить благоприятное впечатление на гостей. На пустом участке стены, задрапированной золотисто-алыми шелками, отчетливо просматривался след от висевшей здесь картины, которую недавно сняли. Этот отличавшийся по тону – более бледный – прямоугольник над антикварным геридоном между двумя окнами с видом на лужайки и аккуратно подстриженные деревья неизбежно притягивал взгляд и казался непростительной ошибкой, изменой хорошему вкусу, совершенно необъяснимой. Он выглядел в этом