У подножия Копетдага - Ата Каушутов

К нам в аул на славный той

Хочешь, — приходи!

Лютый ветер мел поля,

Были ночи длинными…

Зацветет опять земля

Под косыми ливнями.

Из цветов ковры сплетут

Девушки пригожие…

И слова на ум придут

Самые хорошие.

Над арыком, над водой,

На степном ветру

О весне споем с тобой

В поле поутру.

Прошумели над землей

Вешние дожди.

К нам в аул, на славный той

Хочешь, — приходи![5]

Этой песней встретили школьники весну. Они распевали ее и у себя, на школьном дворе и на улицах по вечерам, прогуливаясь группами. Песня так понравилась Хошгельды, что он сразу запомнил ее.

Песня, конечно, дело хорошее, а вот погода не радовала агронома. В марте прошли дожди, а теперь и тучки на небе не увидишь. Хошгельды вставал на рассвете и, выбегая во двор, с досадой говорил:

— Опять небо чистое, ну хоть бы облачко!

Не один Хошгельды сетовал на небо. Все колхозники тревожились за богарные посевы и тщетно ждали дождя.

Вдобавок ко всему Хошгельды и дома не имел покоя. И утром и вечером Нязик-эдже ворчала на сына.

— Настанет, наконец, время, когда тебе хоть какая-нибудь девушка понравится? — не унималась она.

— Ну ладно, мать, — не выдержал однажды Хошгельды, — пойди посватай за меня дочь Покгена-ага.

— Да разве башлык отдаст за тебя свою дочь? Ведь Бахар первая красавица в ауле, на ней каждый бы женился…

— Значит, не пойдешь? Ну и не ходи, а мне, кроме нее, никто не нравится.

Нязик-эдже растерялась, и разговоры на эту тему временно прекратились.

Однажды вечером усталый Хошгельды лежал на кровати и читал. Веки слипались, буквы рябили в глазах, и, сам того не замечая, он заснул… И вдруг загремели орудия, застрочили вражеские пулеметы, фашисты подступали со всех сторон. "Огонь!" — раздалась команда… У пулеметчика Пальванова кончились патроны. Он хватает гранату, бросает ее… книга падает из рук Хошгельды, и он просыпается.

— Как хорошо, что это был сон, — вслух произнес Хошгельды, садясь на кровати. — Но почему продолжается грохот? Гром! Гром! Ливень! — закричал он и бросился наружу, чуть не сбив на пороге мать.

— Ждали, ждали дождя, — ворчала Нязик-эдже, — а пришел неожиданно. Разложила вот кизяк сушить, теперь размокнет. И белье не успело просохнуть.

Хошгельды хотел было сказать матери в шутку, что если кизяк и размокнет, все равно навозом останется, но его опередил раздавшийся в темноте голос:

— Не придирайся, Нязик-эдже, к нашему дождю! Я тебе вместо твоего кизяка привезу саксаул из песков.

— Ишь, какой ты, Курбанли, щедрый стал, — засмеялась старушка, сразу узнавшая по голосу всеми любимого бригадира.

— Здравствуй, Нязик-эдже! Да я, кажется, всегда щедрым был, а сегодня в особенности. Дождь-то какой! — восхищенно проговорил он и крикнул. — Хошгельды!

— Я здесь, — весело откликнулся Хошгельды, стоявший в двух шагах от гостя.

— А я тебя и не разглядел в темноте. Ну, чего мы здесь мокнем, позвали бы в дом. Дождь, пожалуй, и без нашей помощи будет лить.

И хотя Курбанли сам пожелал зайти в дом, он так и не двинулся с места и, продолжая стоять у порога, рассказывал:

— Если бы ты слышал, как один старик из бригады Кюле предложил ему сегодня зарезать козленка в честь Буркут-ата и устроить худай-елы. Он совершенно серьезно говорил, что если покровителю дождя устроить обед, дождь непременно польет. Ну и получил же от нашего Кюле Ворчуна. Тот даже пригрозил рассказать об этом Чары-ага и тебе. Вы, мол, знаете, как бороться с пережитками. Словом, досталось старику. Ты, конечно, не помнишь, Хошгельды, а сколько мы когда-то бедных козлят порезали в угоду небесным покровителям…

— Молодец Кюле, ничего не скажешь! Только, знаешь, пойдем, пожалуй, под крышу, чего мы в самом деле мокнем. — С этими словами Хошгельды вошел в комнату. Курбанли последовал за ним.

Бригадир был в рабочем костюме, в сапогах с высокими голенищами. Поверх черной миткалевой рубахи, подпоясанной желтым кушаком, он накинул на плечи ватный халат. С завитков его черной папахи стекала вода. Словом, вид его говорил о том, что работа на сегодня еще не кончена. Это сразу заметил Хошгельды, окинув гостя быстрым взглядом.

— Как дела, Курбанли, благополучно?

— Я с дурными вестями не прихожу, — ответил Курбанли и, стряхнув с закрученных усов капли дождя, снял халат и повесил его на гвоздь.

Хошгельды поинтересовался здоровьем жены своего гостя, он знал, что вчера ее отправили в родильный дом.

— Да, — продолжал Курбанли, — вести хорошие, а по этому поводу давай выпьем. — Он вытащил из кармана четвертинку и поставил ее на стол. — Дождь сегодня наславу, — продолжал он. — К рассвету надо ждать силя[6]. А для нас каждая капля — алмаз. Вот поэтому я к тебе и пришел.

— И хорошо сделал, Курбанли, что пришел. Только боюсь, горный поток может оказаться сильнее, чем мы предполагаем, и тогда он смоет наши дамбы и перемычки, а заодно и посевы. Придется, видно, укреплять.

— Вот об этом и я говорю, — подхватил Курбанли, разливая водку в поставленные Нязик-эдже стопки.

Вскоре на столе появились коурма и чурек.

— А ты, Курбанли, так ничего толком и не сказал о своей жене, — заметил Хошгельды, заглянув гостю в глаза.

— Вот мы с тобой сейчас выпьем за ее здоровье и за двух новорожденных сразу. Двух сыновей подарила, что ты на это скажешь?

— Что же ты молчал, Курбанли, поздравляю тебя, дорогой, давай чокнемся. За такое дело грешно не выпить!

Они осушили стопки. Курбанли крякнул, потрогал усы и стал рассказывать о том, как он с двумя своими дочерьми и старшим сыном был сегодня в родильном доме.

— Хоть и не пропускают туда, а все равно поехали всем семейством, отправили ей записку, передали всякой всячины. Она там всем довольна, — так, говорит, хорошо, что и домой не хочется, — засмеялся Курбанли. — Это мне дежурная передала, ведь записку-то написать она у меня не может… Ну, ладно, Хошгельды, надо посмотреть, что на улице, — сказал, поднимаясь, Курбанли.

Но в это время дверь отворилась и на пороге появились Чары Байрамов и Овез. Они тоже считали, что нужно укреплять перемычки. Судя по всему, поток разбушуется не на шутку, — такого ливня и старики не помнят.

Решили немедленно созвать людей, и Овез ушел вместе с Курбанли.

— Так, пожалуй, будет быстрее, — бросил он с порога.

Вскоре двор наполнился людьми. У