Колонна и горизонты - Радоня Вешович

но вскоре гангрена появилась ниже локтя. Распространение гангрены сопровождалось опуханием и нагноением. Парень стойко сносил все это. В последней попытке спасти его, ему отрезали руку по самое плечо, на целую ладонь выше места поражения. Он лежал в полузабытьи на кровати из досок. Над ним на стене висела икона, горела керосиновая лампа. Когда он открывал глаза, то смотрел в одну точку и, казалось, был безучастен ко всему, что происходило вокруг. На наших глазах угасал человек. Все знали, что он умрет, как только гангрена доберется до сердца, и наша беспомощность угнетала нас. Не легче было и врачам. Ночью, когда все спали, он умер. Когда его выносили из комнаты, я спросил, записывает ли кто-нибудь имена погибших, что остаются лежать в заснеженных могилах, разбросанных по горам. Определенного ответа не последовало. Да и что можно было на это ответить? Всем и так было ясно, что непрерывные бои не оставляли времени для погибших. А поскольку нам и о себе некогда было подумать, то никто из нас не испытывал угрызений совести.

Ежедневно прибывали новые раненые. От них мы узнали о гибели Иво Дапчевича и Йоро Лопичича, о поражениях четников и гитлеровцев под Узломацем, Масловаре, Йошавкой, Челинацем и на Црни-Врхе. Наши передовые части уже подошли к Тесличу. В эти дни от шальной пули погиб Томо Коичич. Многочисленные наброски его драм, которые он всегда носил с собой в сумке, остались незавершенными.

Место Томо в 6-м батальоне занял его брат. Он пришел сюда из Сербии. Все эти новости будоражили раненых. Всем хотелось как можно скорее вернуться в подразделение. Особенно набрасывались на врачей и медперсонал легкораненые и выздоравливающие, требуя немедленной выписки из госпиталя.

В битве под Челинацем, что на подступах к Баня-Луке, погибли Войо Масловарич и Михайло Недович. Это известие потрясло даже тех в госпитале, кто не был с ними знаком. Преследуя разгромленных четников, они нарвались на засаду. От первой автоматной очереди упал Михайло, а Войо, который подбежал посмотреть, что произошло с товарищем, был сражен второй очередью.

Я будто воочию увидел, как Войо, раскрасневшись, радовался только что полученному пулемету, как он помогал перекладывать груз на лошадь, как появлялся то в голове, то в хвосте колонны, как в атаке, рискуя жизнью, доказывал нам, новичкам, что не каждая пуля убивает. Я вспомнил его и на улицах Харема в Беранах. Это он средь бела дня на виду у вооруженных четников и итальянцев убил предателя Томицу Чукича и тем самым высоко поднял авторитет коммунистов нашего края. А ведь перед этим один член партии назвал такое поручение невыполнимым и смирился даже с исключением из партии. Этот человек не верил, что для такого рискованного дела найдется отважное сердце. Позже, во время боев за населенные пункты Плевля, Добравины, Улог, Кониц и Ливно, Войо был олицетворением боевого духа нашей борьбы. От самой первой встречи с ним у меня осталось впечатление, что Войо так и излучает мужество. Глядя на него, хотелось не расслабляться, воспрянуть духом, измениться, сбросить ржавчину прошлого, и сделать это так же, как он, без лишних слов, попутно, с завидной жизнерадостностью.

Наши землянки под снегом, разбросанные по лесу, напоминали деревню из детской сказки. Однажды утром Боса Мала, сияя от счастья, сообщила, что у нас находится поэт Йован Попович. Я знал его по колонне под Ключем и по литературным приложениям наших прогрессивных довоенных журналов. В общем, наша бригада была, если можно так выразиться, весьма литературной: от Кочи и Чоды, комиссара 6-го белградского батальона, до Йована и Радована, которые нередко приходили к нам в гости. Многие бывшие студенты, учащиеся и рабочие, вроде Томо Коичича, под влиянием общего революционного подъема перед войной не только увлекались литературой, но и так, для души, начали писать стихи и рассказы. Поэтому известие о прибытии к нам поэта воспринималось ранеными, врачами и медперсоналом как настоящее событие культурной жизни.

Исхудавшее лицо Поповича страдальчески вытянулось, потемнело от недоеданий и долгих мытарств в бригаде Савы Ковачевича. Йован улыбнулся и, стараясь держаться как можно проще, по очереди пожал всем руки. Его глаз, поврежденный тогда в ночной атаке под Ключем, затянулся белой пленкой. Разговаривая, Йован щурился. Его тонкие ноздри дрожали. Он рассказал, что ему сначала предложили операцию, но потом все же решили подождать до лучших времен. Собственно говоря, операцию должен был сделать Джуро Мештерович, но он, будучи слишком мягкосердечным, не мог решиться на это. От нашего общего внимания Йован еще больше смущался, но от этого становился нам только дороже.

Он целыми днями работал в мансарде, под самой крышей бывшей начальной школы, вокруг которой росли вековые дубы. К нам Йован приходил только на отдых, когда начинало темнеть. По просьбе ревностных любителей литературы Салиха Османбеговича, Джуро Мештеровича, Мирко Йовановича и других Йован Попович прочитал для раненых цикл лекций по немецкой литературе. В них он защищал все лучшее в немецкой культуре, на что посягнул фашизм. В своих лекциях Йован не смешивал немецкий народ с фашистами и говорил, что верит в иную, новую, будущую Германию.

Йован Попович показал нам экземпляр своего где-то в Санджаке отпечатанного на стеклографе сборника стихов с очень удачным названием «Ласточка в пулеметном гнезде». Мы по очереди просмотрели его, стараясь выучить наизусть отдельные стихотворения. Присутствие Йована вызвало у некоторых раненых литературный «зуд». Появились стенные газеты. Некоторые из нас даже ударились в сочинение стихов и рассказов. Снова заработал хор. Время, которое до этого мы не знали, чем заполнить, вдруг исчезло, и мы обнаружили, что для всех новых начинаний его крайне не хватает.

После ужина мы, как и раньше, собирались по комнаткам на посиделки. Начинались воспоминания. Рассказывали о родных краях, о детстве с его радостями и переживаниями. Делились впечатлениями, вынесенными из боев. Мы оставались с Йованом, пока нас не одолевал сон или пока медсестры не прогоняли нас спать. Издалека, из Теслича, доносились звуки стрельбы. На лес падали густые хлопья снега. А мы при свете керосиновой лампы сидели на своих кроватях, слушали стихи или рассказывали. Однажды кому-то в голову пришла идея помечтать о том, чего бы каждый из нас хотел после войны. Будто на исповеди перед смертью, мы захлебывались от жажды жизни. Этим самым мы фактически славили мир. Полноводная река желаний заполнила комнаты. Мы словно оказались на ярмарке, куда каждый старался принести с собой как можно больше