Просто солги - Ольга Кузнецова

(Может быть, позже. Джо поможет мне с этим позже.)

Дрожащими руками вставляю ключ в замок. Щелчок. Я неуверенно, одними кончиками пальцев толкаю дверь и попадаю в наполненный свежей, сладкой пыли зал. Здесь все кажется таким девственно нетронутым: паркет, блестящие покрытые лаком балетные поручни, чистые плоские зеркальные стены.

Я затягиваю волосы в тугой пучок и уже на автомате надеваю черное трико. Затем сажусь на единственную во всем зале табуретку, складываю руки на коленях и начинаю ждать.

Где-то глубоко внутри вновь зарождается страх.

…

Проносящийся мимо вагон сдувает меня с места мощным потоком воздуха — я покачиваюсь, но все-таки удерживаюсь. Остальные же стоящие на перроне даже не шелохнулись. Так всегда. Тут одна Кесси неудачница.

Метро — идеальное место для самоубийства. Высокие бордюры, тяжелые поезда, не оставляющие шанса на выживание, а самое главное — путь обратно отрезан, потому что у самого края платформы проходят высоковольтные провода — только сунься.

И это забавно — смотреть по сторонам, видеть сотни и сотни сотен вечно спешащих людей и думать, что все они сейчас стоят на краю обрыва, в одном шаге от собственной смерти. Тут есть яркая ядовитая полоса на полу, но многие не обращают внимания — переступают и через черту. А я стою ровно на полосе. Чтобы ни шагу назад, ни шагу вперед.

В вагоне уже объявляют о следующей станции, и я, вовремя всполошившись, в последний момент проскальзываю в уже съезжающиеся двери. На противоположной стене — яркая завлекательная реклама, на которой изображен сексапильный мужчина с загорелой кожей и легкой щетиной, небрежно держащий в руке пиво. (Второй рукой он обнимает девушку за талию.) Как будто это одно и то же, как будто это можно приравнять. Пиво и девушку.

Внезапно в нос ударяет знакомый запах. Не то чтобы приятный — тошнотворный. Но сейчас я как бы "не на работе", так что "это", по идее, и вовсе не должно меня волновать.

На ходу расстегивая куртку, я удаляюсь в противоположный конец вагона и сажусь в самый угол на единственно свободное место. Рядом уже засохшая блевотная лужица, но запаха уже не чувствуется (даже я не чувствую), поэтому и сажусь.

До меня доносятся отголоски разговора. Я стараюсь не слушать, не чувствовать. Но куда от этого деться? Как вырубить эти чертовы голоса, громом звучащие в моей голове? Временами я даже начинаю верить, что это не чужие мысли — мои.

"Я достал еще". — Голос обычный. Хриплый, пьяный. Даже в голосе чувствуется наркота.

У его собеседника тон такой же хриплый, но только более высокий. Если бы не хрипотца, даже сошел бы за девчачий.

"Покажи".

"Ты, что, придурок? Здесь люди типа".

"А мне плевать".

"Ладно. В левом кармане".

Слышится шорох. Далекий, но я воспринимаю каждый звук, каждый сгиб крохотного бумажного пакетика, сплошь пропитанного ядом. Ядом, убивающим медленно.

Я запрокидываю голову назад и делаю глубокий вдох. Главное — не закрывать глаза. Потому что когда не видишь, лучше чувствуешь. А я больше не могу чувствовать.

Теперь я почти уверена, что наркотики — тайный правитель человечества. Невидимый. Почти неощутимый. С едва уловимым запахом и миллиардной армией послушных воинов. Вся эта дрянь управляет нашим сознанием, заставляет нас совершать то, что мы никогда прежде не делали, заставляет выполнять малейшее желание паразита, сидящего внутри тебя. Паразита, с каждым разом требующего все больше и больше.

Иногда мне хочется собрать всех этих людей и запихнуть их в обитую непробиваемым металлом огромную комнату. Чтобы получилось что-то вроде "Крысиного короля" — чтобы они переубивали друг друга и избавили бы мир от этой невидимой, неощутимой проблемы. Можно думать, что с твоей семьей все хорошо. Можно быть уверенном в том, что "Томми всегда был хорошим мальчиком и никогда не ввяжется в это дерьмо". Можно верить, что у тех, еще оставшихся в здравом рассудке хватит ума для того, чтобы не попасться на крючок.

Можно просто верить. Но я уже не верю. Никогда не верила.

Можно чувствовать, ощущать каждый грамм смертоносного порошка, маленьких непримечательных таблеток. Можно знать тысячу и один способ курения любой травы. Можно быть в курсе всех последних смертей, произошедших в Нью-Йорке за последний год (конечно, ведь это я их всех убила).

Но среди этого невозможно жить. Начинаешь загибаться, сохнуть, точно загороженное от света растение.

И ты становишься словно зомби, живущий ради одной-единственной вещи — убивать. Хочешь убивать быстро, молниеносно, уничтожая этих тварей сотнями, десятками сотен, выдергивая их, будто сорняки. Хочешь убивать быстро. Но не выходит. И убиваешь медленно, чтобы они чувствовали всю агонию предсмертных мучений. Как будто мстишь за свою потерянную жизнь, мстишь за то, что такие, как они, обрекли тебя на такое существование.

Когда объявляют мою остановку, я резко открываю глаза и понимаю, что все это время почти не дышала. Инстинктивно.

В вагоне никого. Только загорелый мачо, лучезарно улыбаясь, все обнимает свою неоткупоренную бутылку пива.

28. "На моей щеке выжжен след его руки. Красная отметина. Точно он пометил меня и забрал к себе в рабство"

Прости. Прости. Прости.

Я не могу открыть глаза, не могу посмотреть на него. Знаю, он сейчас не улыбается. Я зажмуриваюсь крепче и повторяю про себя как мантру.

Прости. Прости. Прости.

Надеюсь лишь на то, что, возможно, мысль материальна. Но ничего не происходит. Я получаю пощечину, и щека горит после грубого прикосновения.

Я не могу ничего ответить. Только молча глотаю затопившие горло слезы и снова и снова повторяю про себя:

Прости. Прости. Прости…

Но Джо не слышит.

На моей щеке выжжен след его руки. Красная отметина. Точно он пометил меня и забрал к себе в рабство. Точно я должна ему что-то за то, что провинилась.

А затем слышу его тихое "прости" — точно выдох — и его сбившееся дыхание над моим ухом. Крепкие сухие руки обхватывают мои узкие плечи. Но меня уже нет. В этом жалком теле меня — уже нет.

…

Десять минут до полуночи.

Обессиленно склонив голову на грудь, я едва умещаюсь на промерзшем подоконнике (совсем не на таком широком, как карниз в "не-моей комнате"), обхватив колени руками. Все слезы выплаканы, слова сказаны… и внутри не остается… ничего. Ни единой мысли, ни чувства. Впервые за всю мою жизнь не остается даже привычной чувствительности.