Эволюция Мары Дайер - Мишель Ходкин

Что всё что он мог сделать, это смотреть. Мой голос эхом раздался в моих ушах.

- Скажи мне, что ты видишь. Потому что я не знаю, что реальное, а что нет или, что новое или другое, и я не могу доверять себе, но я доверяю тебе.

Он закрыл глаза. Сказал моё имя. А затем я сказала...

- Знаешь, что? Не говори мне, потому что я могу не вспомнить. Запиши это, и тогда, может быть, когда-нибудь, если мне станет лучше, позволь мне прочесть. В противном случае, я немного изменю каждый день и никогда не узнаю, кем я была, пока не ушла.

Я почувствовала комок в горле. Он писал это для меня.

Я могла прекратить читать сейчас. Положить блокнот назад, сказать ему, что я нашла его и признаться в том, что прочитала начало. Я могла рассказать ему, что я только хотела проверить, кому он принадлежит, и как только я увидела, что это его, сразу перестала читать.

Но я не сделала этого. Я перевернула страницу.

Рут сообщила мне, что, когда мой отец вернётся домой, мне придётся вернуться в школу и посещать занятия в обязательном порядке. Я терпеливо слушал, но я чувствовал себя отдалённым от того, что пока вижу в изысканных, убогих подробностях:

Я вяло смотрю за головами учителей, пока слушаю их гул о вещах, которые уже знаю. Я отрезан от класса, растянулся на столе для пикника под чудовищное тиканье и лежу там, совершенно неподвижно.

Группа девушек проходит мимо, заглядывая через край стола. Я завидую хамелеонам. Я открываю глаза, щурясь, и девочки уносятся. Они хихикают и хихикают, и я слышу шёпот одной из них, "слишком совершенен". Я хочу избавиться от них из-за их невежества и закричать, что из Сикстинская Капелла наполнена трещинами.

В моей предыдущей жизни, до этой, кажется, манеры, хотя это и было едва ли несколько месяцев назад, я бы флиртовал или нет, с любой, которая показалась бы отдалённо интересной в этот день. Была одна кандидатура, если мне везло. Тогда я отсчитывал часы, минуты и секунды, пока тот бессмысленный день, наконец, не заканчивался.

И потом я шёл домой. Или шёл в новый клуб с Паркером и другими мудаками, которые носили кардиганы на плечах и хлопали воротниками своего грёбанного поло. Я бы наткнулся на двух, великолепных, безликих девочек, сжимающих мою талию, глухой стук бездушной музыки соответственно тупо пульсировал у меня в висках, даже через небольшой туман экстази и алкоголя, и я пил и ничего не чувствовал, и смеялся и ничего не чувствовал, и представлял мою жизнь на ближайшие три, пять, двадцать лет, и ненавидел это.

Образ моей скуки был настолько глубоким, что я готов был умереть, прямо сейчас, только чтобы почувствовать что-нибудь другое.

Когда слова кончились, я поняла, что не стоит продолжать дальше; я подвинулась на кровати. Блокнот, дневник, распластался открытый напротив, а моя левая рука прикрыла рот. Я слышала голос Ноя, когда я читала его мысли, но в них было столько горечи, сколько я не могла вспомнить, стобы хоть раз слышала вслух. Я перевернула страницу.

Лучшее, что можно купить за деньги, ничто. Ничего с Лукуми или как там его, чёрт возьми, и ничего с Джудом. Даже поиски его семьи оказались бесплодными; ничего с Клэр Лоу, или с Джудом Лоу, или с их родителями Ульямом и Деборой с момента обрушения. Был некролог в газете Род-Айленда с инструкциями пожертвования и прочее, но родители переехали после несчастного случая, или происшествия, следовало сказать. И даже с подключением связей Чарльза, ноль. Люди могут исчезнуть... но не от таких людей, как он. Это как если, чем больше я достигаю, тем дальше истина. Я ненавижу, что я ничего не могу сделать. Я бы поехал в Провиденс самостоятельно, но я не хочу оставлять Мару позади.

Я мог бы сказать что-нибудь, когда увижу её, но она, кажется, сейчас занята каким-то психом в Горизонтах. Я не единственный, кто не очень хорошо ладит с другими. Возможно, именно поэтому мы так хорошо сошлись.

Это были первые слова, которые заставили меня улыбнуться. Следующие за ними стёрли мою улыбку.

Я разбирался в вещах моей покойной матери. Прошли годы с тех пор, я чувствовал себя обеспокоенным и пустым, пока исследовал полные коробки, наполненные в основном изношенными, с загнутыми уголками, развивающими книгами. Зингера, и Гинзберг, и Хоффман, и Керак, философия, и поэзия, и радикализм, и газетные сенсации. Страницы изношены, зачитаны, и я бегло просматриваю их. Интересно, если бы было возможно узнать кого-то, по словам, которые они любили. Фотографии застряли в некоторых книгах. В основном, люди, которых я не знаю, но есть и несколько её. Она выглядит свирепой.

Книга, которая, кажется, не входит в число бросающихся в глаза, Маленький принц. Я открываю, и чёрно-белая фотография выскальзывает оттуда... она спиной, глядя вниз, держит руку белокурого мальчика. Мою руку, понимаю я. Мои волосы потемнели, пока я рос.

Красное пятно проступает на изображение и распространяется, охватывая её пальцы, меня. Я слышу крик и крик, и мальчишеский голос, умоляющий её вернуться.

Здесь текст закончился и не начинался до следующий страницы. Моё горло болело, а пальцы дрожали, мне не следовало этого читать, но я не могла остановиться.

Ещё одна битва.

Я уже был раздражён ситуацией с мошенничеством Лукуми, когда услышал о неком случае на Калло Очо, девушка, с которой он был, сказала что-то оскорбительно. Я что-то глубоко оскорбительное в ответ глубоко оскорбительным. Я отчаянно надеялся, что он размахнётся.

Он сделал это.

Существует беспрецедентная свобода в боевых действиях. Я не могу чувствовать боли, и поэтому я не боюсь ничего. Они могли чувствовать, поэтому они боялись всего. Это делало всё лёгким, и поэтому я всегда выигрывал.

Мара звонит. Она надеется на ответы, но у меня их нет, и я не хочу, чтобы она знала.

Он должно быть написал запись в четверг, когда он не приезжал. После я позвонила ему, и он повесил трубку, а я заволновалась, задаваясь вопросом, почему он был таким далёким. Я была прикована.

Когда я не вижу её, её дух бродит по моим венам. И когда я вижу Мару после дня вдалеке друг от друга, она отличается.

Слова проникли в мою кровь.

Трудноуловимо... настолько трудноуловимо, что я даже не заметил сам, пока она не упомянула об этом; возможно, я слишком близко. Но теперь, изменения за время вдали друг от друга бросаются мне в глаза, и я смотрю так внимательно на неё, что могу вспомнить. Она по-прежнему красива, всегда, но скулы стали более заметны. Ключица острее алмаза. Мягкость, которую я люблю, медленно подавляемая чем-то внутри и снаружи, я не знаю.

Я не хочу говорить ей. Она пришла расстроенная по пустякам на ярмарке, после некого предсказания о предостережениях и её судьбе. Информация достаточно ненадёжная.