Катрин (Книги 1-7) - Жюльетта Бенцони

Повелительный тон заставил лучника пересмотреть свое мнение о спутниках. Под дорожной пылью он рассмотрел элегантную одежду, а лицо молодого дворянина и его мягкий, но властный голос выдавали человека, привыкшего, чтобы ему подчинялись.

— Монсеньер остановился в отеле Дикобраза, на улице Персе, около церкви Сен-Поль…

— Я знаю, где это находится, — сказала Катрин, кладя руку на лошадь. — Спасибо, мой друг…

— Эй! Подождите! Проклятие! Как вы торопитесь, мой молодой господин! Если вы отправитесь в отель коннетабля, то рискуете его там не найти…

— И почему же это?

— Дьявольщина! Да потому что его там нет!

— И где же он, позвольте узнать?

— В монастыре Сен-Мартен-де-Шан со всеми своими капитанами, частью своей армии. Там проходит церемония…

Молодая женщина даже не поинтересовалась, о какой церемонии могла идти речь. Солдат произнес магическое слово «капитаны»… Это должно было означать, что и Арно находился там.

Весело бросив монету солдату, который поймал ее с ловкостью кошки, она покинула укрытие под укрепленными воротами и стала спускаться по улице Сен-Жак, сразу оказавшись под не прекращавшимся все это время дождем.

— Далеко до этого монастыря? — спросил Беранже, надеявшийся побыстрее найти какое — нибудь убежище.

— На другом конце города, но по прямой дороге. Нужно только ехать по этой улице, переехать Сену и еще немного проехать до крепостной стены…

— Да, понимаю, — проговорил, юноша со смирением в голосе, — примерно лье…

Но он тут же перестал вздыхать, заинтересовавшись открывшимся видом. Катрин выступила в роли гида:

— Эта улица должна вам понравиться, Беранже. Мы находимся на знаменитой горе Святой Женевьевы, квартал школяров; это коллеж Шоле, а вон там, по правую руку, коллеж Мане, а здесь, прямо перед вами, знаменитый коллеж Плесси, о котором столько говорят.

Беранже смотрел во все глаза на эти старые и потрепанные временем строения, которые по внешнему виду больше напоминали нечто среднее между монастырем и тюрьмой. Но он не замечал ни позеленевших стен, ни выбитых местами стекол, ни ручья, пробивавшегося под самыми стенами.

Для него это было средоточие духовной жизни и знании. И молодой овернец был уже недалек от мысли, что находится у самых врат Рая. Рая, который, тем не менее, был странно оживлен, так как в двух шагах от коллежа Плесси студент, легко узнаваемый по черной короткой блузе, голодному виду и свешивавшейся с пояса чернильнице рядом с явно тонким кошельком, собрал вокруг себя толпу своих собратьев и нескольких праздных буржуа. Взобравшись на подставку для наездив ков около таверны Барилье, юноша лет двадцати, рыжий как морковь, и длинный, как голодный день, в чем-то оживленно убеждал своих слушателей, уцепившись рукой за стол в трактире, чтобы не свалиться с узкого возвышения.

Он, должно быть, ел далеко не каждый день, так как у него была осиная талия и лицо с втянутыми, но приятными чертами, обнаруживавшее красивый костяк, обтянутый одной кожей. Примечательным на этом лице был выступающий нос и пара темно-серых, удивительно живых глаз, спрятанных в тени густых бровей, из которых левая была чуть приподнята, что иронии.

Но тот факт, что у студента был пустой желудок, ничуть не снижал силы его голоса. У него была глотка герольда на турнирах, и его мощный раскатистый голос, как бой большого церковного колокола, величественно резонировал в узком пространстве улицы. Совершенно естественно, как всякий уважающий себя университетский питомец, оратор выражал недовольство, и Катрин, успев присоединиться к толпе, поняла, что он подстрекал свою аудиторию к мятежу.

— Что, думаете вы, друзья мои, собираются делать сегодня утром коннетабль де Ришмон и его люди? Богоугодное дело? Великий подвиг? Ничуть не бывало! Они отдают почести нашему злейшему врагу! Все эти дни они, как и подобает, благодарили Бога, устраивали процессию за процессией, мессу за мессой, и это самое благое дело, так как положено отдать Богу то, что ему положено. В то же время стали восстанавливать порядок в городе, возводить новые стены с севера, и это также благое дело. Но что плохо, так это почести, которые они хотят воздать гнилым останкам этого Дикого животного, тому, кто прогнал когда-то наших друзей бургундцев и вверг нас, парижан, в пучину непреодолимого Ужаса… Кто допустит, чтобы сегодня возносили хвалу посланнику Дьявола, этому проклятому коннетаблю д'Арманьяку от которого мы столько терпели?..

Один из слушавших его буржуа, подняв голову и заложив руки за спину, принялся хохотать и оборвал его на полуслове:

— Мы? Ты преувеличиваешь, приятель! Ты говоришь нам о вещах по меньшей мере двадцатилетней давности! Не похоже, чтобы ты сам успел от них потерпеть:..

— Еще во чреве моей матери я знал, что такое несправедливость! — величественно заявил юноша. — И как бы я ни был молод, я чувствовал, что день, когда мы воздали по справедливости этой собаке Арманьяку, — был великий д'О — Но во всяком случае, мы, школяры, намерены сохранять верность нашему другу, нашему отцу, монсеньеру Филиппу герцогу Бургундскому, да хранит его Бог, и мы должны. Но буржуа хотел еще что-то сказать:

— Эй! А кто говорит о том, чтобы быть неверным? Ты что-то отстал, Готье де Шазей, или ослеп? Ты что же не видел, как все эти дни рядом с монсеньером де Ришмопом маячит знамя мессира Жана де Вилье де л'Иль Адана и сам его владелец, который командует здесь бургундскими отрядами, прибывшими оказать поддержку, чтобы вымести англичан? Если коннетабль оказывает сегодня все почести своему предшественнику, то делает это по правилам вежливости и в согласии с Бургундией…

— Принципиальное согласие, вынужденное согласие! Сеньор де л'Иль Адан не хочет брать на себя ответственность и ломать первым совсем новый пергамент, на котором еще не высохли чернила договора в Аррасе. Я уверен, что он принял это соглашение вынужденно и что ему будет приятно услышать голоса здравомыслящих людей. Сейчас мы отправимся в Сен-Мартен-де — Шан, чтобы они знали, что мы думаем о подобном кощунстве…

Катрин, слушавшая до этого речь юноши с некоторым презрением, почувствовала, как в ней что-то шевельнулось, когда буржуа произнес имя студента.

Его звали Готье. А это имя, имя лучшего друга, которого она когда-либо имела, оставалось всегда дорого ее сердцу. И было еще что-то, что смутно напоминало… высокий рост или что-то в фигуре, особенно если бы он был мощнее и шире… цвет волос, таких же рыжих и прямых, как у Готье Нормандца. У того тоже были серые глаза, только более светлого оттенка…

И потом… то же неистовство, та же ярость молодости, та же готовность к борьбе, драке — то, что всегда било ключом в сильном лесничем с