Штамм Закат - Чак Хоган

Дети порой и впрямь несут вину за грехи отцов. Позор одного поколения может накрыть последующие. Фет нес бесчестие своей семьи как ужасный груз, ощущал его как горячий ком стыда, вечно сидящий под ложечкой и обжигающий внутренности. Практически говоря, человек не должен нести ответственность за то, что содеял его дед, и тем не менее…

Да, тем не менее… Грехи предков отпечатываются на потомках примерно так же, как черты родителей проявляются во внешности детей. Кровь предков переходит в потомков. И честь вместе с ней. Но и порча тоже…

Никогда еще Фет не страдал так сильно от этой преемственности, как сейчас, — ну разве что только в кошмарах. Один эпизод повторялся постоянно, с регулярной частотой нарушая его сны. Василию виделось, будто бы он вернулся в родную деревню своей семьи — место, где он никогда не бывал в реальной жизни. Все двери в домах заперты, все окна закрыты ставнями. Он бродит по улочкам в полном одиночестве и тем не менее чувствует, что за ним наблюдают. Вдруг в конце одной из улиц что-то взрывается свирепым оранжевым светом; клубок огня с ревом несется к Василию под галопный перестук копыт.

Это жеребец. Его шкура, грива и хвост охвачены пламенем. Он, как одержимый, мчится, не сворачивая, прямо на Василия. В этом месте сна Фет — всегда в самую последнюю секунду — ныряет в сторону, уходит от столкновения, поворачивается и видит, как жеребец пулей летит по лугу, оставляя за собой шлейф темного дыма…

— Ну и как там?

Фет поставил на пол свою сумку.

— Тихо. Угрожающе тихо.

Василий сбросил куртку, предварительно вытащив из карманов баночку арахисового масла и коробку с крекерами «Риц». По дороге сюда он успел заскочить на свою квартиру. Василий предложил Сетракяну угоститься крекерами.

— Что-нибудь слышно? — спросил он.

— Ничего, — ответил Сетракян, осматривая коробку с таким видом, словно готов был отказаться от еды. — Но Эфраим давно уже должен быть здесь.

— Мосты. Они запружены.

— М-м-м… — Сетракян вытащил обертку из вощеной бумаги и, прежде чем взять в руку крекер, вдохнул запах содержимого коробки. — Вы достали карты?

Фет похлопал по карману куртки. Он съездил в бруклинский район Грейвсенд и наведался там в один из складов Управления общественных работ, чтобы выкрасть карты канализации Манхэттена, в особенности Верхнего Ист-Сайда.

— Достал, достал. Все путем. Вопрос в том, удастся ли нам использовать их.

— Удастся. Я уверен в этом.

Фет улыбнулся. Вера старика была несгибаема, только она и согревала Василия.

— Вы можете сказать мне — что вы такое увидали в той книге?

Сетракян поставил коробку с крекерами на стол и разжег трубку.

— Я увидел… все. Я увидел надежду. Да, увидел. Но потом… Потом я увидел, как нам приходит конец. Увидел, как приходит конец всему…

Он вытащил три листочка бумаги. На них был воспроизведен рисунок полумесяца, который они видели уже дважды: на стене в подземелье — тогда Фет снял его на видео с помощью розового телефончика, — и на страницах «Люмена». Старик перерисовал полумесяц на каждую страничку по отдельности.

— Видите ли, этот символ — как и собственно вампиры, я имею в виду сейчас образ вампира, который когда-то рисовался в сознании людей, — представляет собой архетип. Он общий для всего человечества, не важно, Восток это или Запад, — но в рамках символа возможны разные пермутации, то есть перестановки. Понимаете? Они не явлены глазу, однако со временем открывают свой смысл, как это свойственно всем пророчествам. Смотрите внимательно.

Сетракян взял три листка бумаги и, придвинув к себе легкий самодельный столик, поместил их там, наложив друг на друга.

— Всякая легенда, всякая тварь, всякий символ, с которыми мы когда-либо можем столкнуться, уже существуют в обширном космическом резервуаре, где все архетипы ждут своего часа. За пределами нашей Платоновой пещеры маячат странные тени, неясные формы. Разумеется, мы считаем себя мудрыми и проницательными, очень продвинутыми, а тех, кто были до нас, — наивными простаками… в то время как все, что мы на самом деле вытворяем, — это лишь слепое подражание порядку Вселенной, реально управляющей нами…

Три полумесяца покружились на бумажных листках, передвигаемых рукой Сетракяна, и соединились в некое единое целое.

— Это не три луны. Нет. Это покрытия Солнца Луной. Три солнечных затмения, для каждого из которых существуют точные географические координаты — широта и долгота, — а вместе они обозначают равные промежутки времени, составляющие огромную, неимоверную протяженность лет, и возвещают о событии, ныне пришедшем к своему завершению. Являют нам сакральную геометрию предзнаменования.

Фет с изумлением увидел, что три простые фигуры, соединившись вместе, образовали незатейливо выполненный знак биологической опасности:

— Но это же символ… Я знаю его по работе. Мне кажется, этот значок придумали в шестидесятые…

— Все символы принадлежат вечности. Они существуют еще до того, как привидятся нам в снах…

— Но как же вы…

— О, да ведь мы и без того знаем это, — сказал Сетракян. — Мы всегда все знаем. Мы не делаем открытий, не узнаем что-то новое. Мы просто вспоминаем то, что забыли. — Он указал на символ. — Это предупреждение. Оно дремало в нашем сознании и вновь пробудилось только теперь — потому что приближается конец времен.

Фет окинул взглядом свой рабочий столик, которым теперь завладел Сетракян. Старый профессор экспериментировал с фотографическим оборудованием. Объясняя свои действия, он заявил, что «проверяет технику металлургический серебряной эмульсии». Фет ничего не понял в этом объяснении, но, судя по всему, профессор знал, что делает.

— Серебро, — сказал Сетракян. — Аргентум по-латыни. Так называли его алхимики древности. Они представляли его вот этим символом. — Профессор снова ткнул пальцем в бумагу, указывая Фету на изображение полумесяца.

— А это, в свою очередь, Сариэль, — сказал Сетракян, Предлагая Василию взглянуть на гравюру, изображающую архангела. — В некоторых Енохианских текстах он фигурирует как Аразиаль, Асарадель. Эти имена слишком похожи на Азраэль или Озриэль…

Когда Сетракян положил гравюру рядом со знаком биологической опасности и алхимическим символом полумесяца, возник поразительный эффект: получилась своего рода стрела времени. Рисунки, совместившись, задали направление. Стрела указывала на цель.

Сетракян, разволновавшись, почувствовал прилив энергии. Его мысли метались, словно гончие, почуявшие след.

— Озриэль — это ангел смерти, — сказал профессор. — Мусульмане описывают его так: «…тот, кто о четырех лицах, о многих глазах и многих ртах. Тот, кто о семидесяти тысячах ног и четырех тысячах крыл». И у него столько же пар глаз и столько же языков, сколько людей на земле. Но, видите ли, это говорит только о том, что он может размножаться, воспроизводить и распространять себя…

У Фета голова пошла кругом. Надо было сосредоточиться. Сейчас его больше всего заботило, как бы наиболее безопасным образом извлечь кровяного червя из вампир-ского сердца, хранившегося у Сетракяна в запечатанной стеклянной банке. Старик уже выстроил на столе ультрафиолетовые лампы, питавшиеся от батареек, — они должны были ограничить передвижения червя. Все, казалось, было готово: вот банка, совсем рядом, в ней пульсирует мышечный орган размером с кулак, — и тем не менее именно сейчас, когда пришло время, Сетракяну меньше всего хотелось кромсать злополучное сердце.

Профессор наклонился поближе к банке, и из сердца тут же выметнулся похожий на щупальце отросток: на его кончике был присосок — ни дать ни взять крохотный рот, — который мгновенно приклеился к стеклу. Эти кровяные черви были знатные прилипалы. Фет знал, что старик уже-много десятилетий кормил уродливую тварь капельками своей крови, нянчил ее, и в процессе этого пестования у профессора сформировалась какая-то жуткая, даже суеверная привязанность к червю. Возможно, это было даже до некоторой степени естественно. Но в той нерешительности, которую сейчас проявлял Сетракян, помимо чистой меланхолии, была и еще какая-то эмоциональная составляющая.

Это больше походило на глубокую печаль. Или на крайнее отчаяние.

И тут Василий начал кое-что понимать. По временам — это всегда было глубокой ночью — он видел, как старик, кормя червя, обитающего в банке, разговаривал с ним. Сидя рядом, при свете свечи, старик разглядывал сердце, что-то нашептывал ему и гладил холодное стекло, за которым таилась нечестивая тварь. А однажды — Фет мог поклясться в этом — он услышал, как старик что-то напевает. Сетракян пел тихо, на каком-то незнакомом языке — явно не армянском, как следовало бы из его фамилии, — и это была, похоже, колыбельная…