Сорок пять - Александр Дюма

Медленно поднявшись со скамейки, на которую он уселся во время разговора, Шико подтянул свою куртку, надел кожаную перчатку и маску с ловкостью черепахи, ловящей мух.

– Если он сможет парировать твои прямые удары, – шепнул Борроме Жаку, – я с тобой больше не фехтую, так и знай.

Жак кивнул головой и улыбнулся, словно желая сказать:

– Не беспокойтесь, учитель.

Шико все с той же медлительностью, все так же осмотрительно стал в позицию, вытягивая свои длинные руки и ноги: с почти чудесной точностью в движениях он сумел замаскировать их силу, упругость и исключительную натренированность.

Глава 23

Урок

В ту эпоху, о которой мы повествуем, стремясь не только рассказать о событиях, но также показать нравы и обычаи, фехтование было не тем, чем оно является в наше время.

Шпаги оттачивались с обеих сторон, благодаря чему ими рубили так же часто, как и кололи. Вдобавок левой рукой, вооруженной кинжалом, можно было не только обороняться, но и наносить удары: все это приводило к многочисленным ранениям или, скорее, царапинам, которые в настоящем поединке особенно разъяряли бойцов.

Келюс, истекая кровью из восемнадцати ран, все еще стоял и продолжал драться и, вероятно, не упал бы, если бы девятнадцатая рана не уложила его в кровать, которую он оставил лишь для того, чтобы улечься в могилу.

Искусство фехтования, занесенное к нам из Италии, но переживавшее еще свое младенчество, сводилось в данную эпоху к ряду движений, которые вынуждали бойца часто передвигаться, причем из-за малейших неровностей случайно выбранного места для поединка он натыкался на всевозможные препятствия.

Нередко можно было видеть, как фехтующий то вытягивается во весь рост, то, наоборот, вбирает голову в плечи, прыгает направо, потом налево, приседает, упираясь рукой в землю. Одним из первых условий успешного овладения этим искусством были ловкость и быстрота не только руки, но также ног и всего тела.

Казалось, однако, что Шико изучал фехтование не по правилам этой школы. Можно было подумать, что он, напротив, уже предугадывал современное нам искусство шпаги, все превосходство которого и в особенности все изящество состоит в подвижности рук при почти полной неподвижности корпуса.

Обе ноги его твердо, плотно стояли на земле, кисть руки отличалась гибкостью и вместе с тем силой, шпага от острия до половины лезвия, казалось, легко гнулась, но от рукояти до середины сталь ее была неколебимо тверда.

При первых же выпадах, увидев перед собой не человека, а бронзовую статую, у которой двигалась на первый взгляд только кисть руки, брат Жак стал порывисто, бурно нападать, но на Шико это повлияло лишь таким образом, что он вытягивал руку и выставлял вперед ногу при малейшей погрешности, которую замечал в движениях своего противника. Легко представить себе, что при повадке не только колоть, но и рубить тот весьма нередко оставлял то одну, то другую часть своего тела незащищенной.

Каждый раз при этом длинная рука Шико вытягивалась на три фута и наносила прямо в грудь брату Жаку удар наконечником рапиры: производилось это так методично, словно удары наносил какой-то механизм, а не живая рука, которой должны быть свойственны хоть какие-то колебания, какая-то неуверенность.

При каждом ударе наконечника Жак, багровый от ярости и уязвленного самолюбия, отскакивал назад.

В течение десяти минут мальчик делал все, что он мог извлечь из своей необычайной ловкости: он устремлялся вперед, словно леопард, свивался кольцом, как змея, скользил под самой грудью Шико, прыгал направо, налево. Но Шико, все так же невозмутимо орудуя своей длинной рукой, выбирал удобный момент и, оттолкнув рапиру противника, неизменно поражал его в грудь своим грозным наконечником.

Брат Борроме бледнел, стараясь подавить в себе возбуждавшие его ранее порывы.

Наконец Жак в последний раз набросился на Шико. Тот, видя, что мальчик нетвердо стоит на ногах, нарочно оставил, обороняясь, незащищенный просвет, чтобы Жак направил туда всю силу своего удара. Он и не преминул это сделать. Шико, резко отпарировав, вывел беднягу из равновесия так внезапно, что тот не смог устоять на ногах и упал. Шико же, неколебимый, как скала, даже не сдвинулся с места.

Брат Борроме до крови изгрыз себе пальцы.

– Вы скрыли от нас, сударь, что являетесь просто столпом фехтовального искусства.

– Он! – вскричал Горанфло, изумленный, но из вполне понятных дружеских чувств разделявший торжество приятеля. – Да он никогда не практикуется!

– Я, жалкий буржуа, – сказал Шико, – я, Робер Брике, – столп фехтовального искусства?! Ах, господин казначей!

– Однако же, сударь, – вскричал брат Борроме, – если человек владеет шпагой так, как вы, он уж наверно без конца ею работал.

– Бог ты мой, ну конечно же, сударь, – добродушно ответил Шико, – мне иногда приходилось обнажать шпагу. Но, делая это, я никогда не терял из виду одно обстоятельство.

– Какое?

– Я всегда помнил, что для человека с обнаженной шпагой в руке гордыня плохой советчик, а гнев – плохой помощник. Теперь выслушайте меня, брат Жак, – добавил он, – кисть руки у вас отличная, но с ногами и головой дело обстоит неважно. Подвижности хватает, но рассудка мало. В фехтовании имеют значение три вещи – прежде всего голова, затем руки и ноги. Первая помогает защищаться, первая и вторая вместе дают возможность победить, но, владея и головой, и рукой, и ногами, побеждаешь всегда.

– О сударь, – сказал Жак, – поупражняйтесь с братом Борроме: это же будет замечательное зрелище.

Шико хотел пренебрежительно отвергнуть это предложение, но тут ему пришла мысль, что гордец казначей, пожалуй, постарается извлечь выгоду из его отказа.

– Охотно, – сказал он, – если брат Борроме согласен, я в его распоряжении.

– Нет, сударь, – ответил казначей, – я потерплю поражение. Лучше уж сразу признать это.

– О, как он скромен, как он мил! – произнес Горанфло.

– Ты ошибаешься, – шепнул ему на ухо беспощадный Шико, – он обезумел от уязвленного тщеславия. В его возрасте, представься мне подобный случай, я на коленях молил бы о таком уроке, какой сейчас получил Жак.

Сказав это, Шико опять ссутулился, искривил ноги, исказил лицо своей неизменной гримасой и снова уселся на скамейку.

Жак пошел за ним. Восхищение оказалось у юноши сильнее, чем стыд поражения.

– Давайте мне уроки, господин Робер, – повторял он все время, – сеньор настоятель разрешит. Правда ведь, ваше преподобие?

– Да, дитя мое, – ответил Горанфло, – с удовольствием.