Спитамен - Максуд Кариев

Спустя два дня в крепость примчался на запаренном коне гонец из Хамада и сообщил, что воины Искандара забрали Бесса.

Теперь Спитамен ждал дальнейших вестей, чтобы предугадать, как в дальнейшем будут разворачиваться события. Его люди глаз не спускали с войска Искандара Зулькарнайна. «Неужели не повернет обратно?.. — размышлял Спитамен, расхаживая ночь напролет взад-вперед по тесной комнате. — Что еще ему нужно?.. Или в нем разгорелся азарт волка, попавшего в овчарню, который не успокоится, пока не передушит всех?..» Узнав, что Искандар все же переправил через Окс основные силы, он потерял сон, не мог ничего есть, кусок не лез в горло. Всего за несколько дней он отощал, словно после тяжелой болезни.

Как только Искандар, продвигаясь в глубь страны, менял маршрут, спустя несколько часов это становилось известно Спитамену. Схватив из очага древесный уголь, он принимался чертить на каменных плитах поле, кругами обозначал селения, параллельными линиями дороги, а волнами реки. Он хорошо знал свою страну и отчетливо представлял движение вражеского войска. Он тотчас посылал гонцов в расположенные на пути Искандара кишлаки, чтобы предупредить жителей, и те успевали заблаговременно уйти, угнав скот. Сено и посевы Спитамен приказал сжигать, дабы лишить лошадей македонян фуража.

В конце концов у Спитамена не осталось сомнений, что Искандар Зулькарнайн ведет свое войско к Мараканде.

Яркая луна зависла над белоснежными вершинами. До рассвете еще было далеко. Но дорога и минута. Спитамен приоткрыл дверь и, вглядываясь в темный коридор, кликнул Зурташа, который всегда находился где-нибудь поблизости и выполнял его срочные поручения.

— Разбуди Датафарна! И вели всем седлать коней!.. Отправляемся в Маракенду!.. — сказал Спитамен появившемуся подручному.

Тот кивнул и бросился бегом исполнять приказание.

Воины ехали молча, поеживаясь от утренней прохлады. Многие дремали в седлах. Лошади были накормлены и, пофыркивая, шли рысью. Чем ниже спускались в долину, тем становилось теплее.

Спитамен и Датафарн ехали рядом, метров на сто опередив войско, и беседовали. Карасач, озоруя, то и дело норовил куснуть скачущую рядом лошадь. Спитамен успокаивал его, похлопывая по загривку.

— Известно ли Намичу, что грозит столице?.. — вслух высказал Спитамен свои сомнения.

— Он не так прост, как порой кажется, — подумав, ответил Датафарн. — Уверен, ему не только об Искандаре все известно, но и о нас с тобой…

— А уверен ли ты в том, что столица может выдержать осаду?

— Стены Мараканды достаточно крепкие. И припасов на складах хватает. Но странно, что Намич до сих пор не обратился за помощью к соседям, не послал никого за тобой.

— Может, надеялся, что Искандар, дойдя до Окса, повернет обратно?.. Мы ведь тоже думали, что сын Бога не унизит себя, прибегнув ко лжи. Заполучил Бесса, однако обещания не выполнил…

— Что ему Бесс, если перед ним сказочно — прекрасная Мараканда!.. — усмехнулся Датафарн. — Ведь и до него многие на нее зарились. А чем для них кончилось?..

— Искандар ведь не может этого не знать!.. Или ему надо напомнить? — сощурился Спитамен и пригладил усы, скобочкой облегающие уголки рта.

— Наверное, полагается на помощь Бога — отца, — снова усмехнулся Датафарн.

Солнце поднялось высоко и начало сильно припекать. Спитамен обернулся на войско и сделал знак рукой, чтобы поторапливались. Над всадниками, едущими попарно, клубилась желтая пыль. Поблескивали щиты, лес копий торчал над шлемами.

Спитамен расстегнул ворот и провел рукавом по потному лицу.

— Уф-ф, жарко становится, — сказал он. — Где бы нам устроить привал?..

— Надо держаться ближе к руслу Политимета, с речки дует ветерок… Чуть подалее начнутся тугаи[76], там и отдохнем…

Позади слышен топот нагоняющих их конников. Кто-то негромко затягивает песню, слов из-за топота и фырканья коней не разобрать. Но голос удивительно приятный, он кажется Спитамену знакомым.

Во времена лучезарного ЙимыНе было ни трескучего мороза,Ни изнуряющей жары,Люди не знали болезней,Отсутствовали зависть и жадность.Ахриман посягнул на творениеСвободолюбивого Аша,Вахуман и Отар отправились на битву,Оседлав коней мгновенноИ взяв в руки оружие…[77]

Хорошая песня — для сердца отрада. Она — поддержка в пути, укрепляет веру в удачу. Но умолк певец. Опять слышен лишь топот копыт, да цикады звенят на обочинах.

— Эй, певец, где ты там? — обернулся Спитамен. — Великий Ахура — Мазда осчастливил тебя прекрасным голосом не для того, чтобы ты молчал. Пой!

Певец запел теперь громче, голос его зазвучал бодрее. Чей же это голос?

Вдохновленный на подвиг тобой,Я духом воспрянул,С благородными ты благороден,С жестокими жесток,Имя твое я в сердце ношу,И на твой вопрос: «Кто ты?..Какова твоей жизни цель?»Отвечаю:«Я — Зардушт, а символ веры моей — хоругвь!Я славлю тебя, а врага обесславлю!»На твой вопрос: «О чем ты мечтаешь?»Отвечаю:«Обратиться в священное Пламя!»

Спитамен обернулся, вглядываясь в воинов, пытаясь разглядеть лицо поющего.

— Эй, певец, благодаренье тебе!.. Приблизься ко мне!

Один из всадников пришпорил коня и подъехал, оставив позади облако пыли, сквозь которое лишь смутно угадывались силуэты конников.

— Это ты, Шердор? — удивился Спитамен.

— Я, господин.

— Оказывается, ты не только художник, но еще и певец?..

— Расписывая в горах скалы, я любил петь, господин. Там голос далеко разносит эхо, и чудится, будто сами горы тебе подпевают…

— Почему же я прежде не слышал твоих песен?

— Настроения не было, господин. Когда душа плачет, не до песен…

Спитамен посмотрел на него и понимающе кивнул. Он знал, по ком плакала душа этого джигита. Давно знал. Думал, затянулась, зажила его душевная рана, ан нет… Сколько минуло с тех пор?

Как-то, приехав в очередной раз в Мараканду, Спитамен зашел к старому греку Касу, мастеру — чеканщику, чтобы забрать новый щит, который ему заказывал. У него и застал этого джигита. Он сидел с хозяином за дастарханом. Подсел и Спитамен, не вынуждая повторять приглашение дважды. Хозяин представил ему молодого гостя, назвав его по имени. Затем Спитамен и Кас разговаривали, а джигит молчал. Спитамен и хозяин пили мусаллас, закусывали, а этот ни к чему не притрагивался. Только иногда поднимал голову и с интересом поглядывал на Спитамена, будто хотел сказать что-то. И тогда Спитамен, обращаясь к Касу, сказал:

— Ты назвал имя этого славного джигита, но не сказал, кто он и откуда…

— Этот джигит божьей милостью художник.

— Ахура — Мазде было угодно, чтобы вы и я пришли в этот дом в один и тот же день, — подал наконец голос джигит. — Я почти месяц скитался в горах, переходя из аила в аил, все искал вас. Едва приду, а вас и след простыл. Говорят, вы туда-то поехали — я дальше иду…

— Зачем же я тебе понадобился? — засмеялся Спитамен, с интересом разглядывая его.

— Хотел наняться к вам в дружину.

— Вот как?.. Считаешь, что боевой дружине никак не обойтись без художника?

Шердор развел руками и горестно вздохнул:

— Вот и вы тоже… Разумеется, я хотел наняться к вам не в качестве художника. Я решил стать воином.

— Прости, я пошутил, — улыбнулся Спитамен, окидывая оценивающим взглядом крепкую фигуру незнакомца, и хлопнул его по колену. — В моей дружине и для тебя найдется место. Однако должен тебе заметить, воином может стать любой, была бы сила, а художником — далеко не всякий.

— Вы правы, господин, — согласился Шердор. — Но художник может творить, когда душа его озарена изнутри светом. А в моей душе сейчас потемки, сердце, словно в кипящем масле…

— И для этого есть причина?.. Нет, вы, художники, всегда мне казались чересчур чувствительными!

Шердор смущенно опустил голову, а Кас, заметно волнуясь и с сочувствием глядя на парня, проговорил:

— Если назвать причину, то вас это повергнет в крайнее удивление. Шердор без памяти влюблен…

— Что же тут удивительного? — засмеялся Спитамен.

— Вы спросите лучше — в кого? В дочь самого правителя, Торану!

— Ого!.. — воскликнул Спитамен. — Я же говорю, художники вездесущи! Как это тебя угораздило?.. Или влюбился в нее только потому, что она принцесса?..

А про себя подумал: «Ты волен влюбиться и в ежеутренне блистающую на горизонте Венеру! Ну, и любуйся, пожалуйста, издали, но обладать — никогда!..»

Однако оказалось, что у Шердора не все так безнадежно. Шестнадцатилетняя дочь Каса Мохиен состояла служанкой при дочери правителя. Она поведала Торане о сердечных муках несчастного художника. Та, говорит Мохиен, громко рассмеялась. Однако в глазах у самой промелькнуло любопытство…