Стробоскоп Панова - Юрий Шиляев

Сухой, слегка сутулый, сейчас он сидел прямо, расправив плечи и сложив на коленях руки. В траве, у самых ног, валялась упавшая трость. Серпентайн, сейчас тихая, спокойная, была всё так же безразлична, по ровной, едва движущейся глади плыли отражения облаков, сверкали солнечные лучи, серебристо всплёскивала рыба.

«Жизнь, — думал Айвен, — как эта река. Наш путь в этом мире такой же вот „Серпентайн“: тонкой, извилистой змейкой проскальзываем мы по проложенному для нас кем-то другим руслу, или пробиваемся сквозь пески, огибаем камни, падаем водопадами с горных уступов, пробивая свой собственный путь. Мним себя рекой, не понимая, что каждый из нас всего лишь капля в общем потоке. Жар солнца испаряет нас, а время сдувает песок, и след наш стирается, становится ветром и землёй. И моя жизнь тоже капля. Маленькая капля, которую подхватит ручей, отнесёт в реку, а река домчит до моря. И кто я? И где я буду? Где будет моя жизнь? Здесь ли пройдёт, растворившись в воздухе? Или её унесёт в море? Или эту каплю впитает в себя земля? Разве это важно...»...

Он снял шляпу, бросил её на скамью. Воздух, спокойный и сонный летним полднем, будто по заказу, рванул в лицо свежим, порывистым ветром. Счастливо улыбнувшись, старик прикрыл глаза. «Пора попрощаться с этим миром, — думал он, — попрощаться... засиделся я здесь»...

Барон Чемберс посмотрел на ненужную больше трость, подцепив носком сапога, отбросил её в сторону, откинулся назад, положив руки на спинку скамейки. Подняв голову, смотрел, как солнце, попав в лабиринт лепестков цветка, лучом металось по рукояти, пытаясь выбраться. Драгоценная рукоятка сверкала, разбивала солнце на тысячи, десятки тысяч огненных струек и выпускала острыми, длинными лучами.Но набежали тучи — и в миг, лишившись внешнего света, рукоять стала прозрачным камнем, на первый взгляд пустым, полым внутри. Лишь только внимательно присмотревшись, можно было разглядеть идеальные грани лепестков. Перетекающих один в другой, расцветающих. И неподвижных — пока нет солнца...

— Как порой мало надо, чтобы понять такие простые вещи, — проговорил вслух старик. — Джипси, дорогая, я знаю, ты сейчас где-то рядом, ты всегда рядом со мной... Ты помнишь ту притчу про черепаху, влюбившуюся в камень? Я всю жизнь пытался понять, зачем черепахе нужен камень, что это? Зачем любить существо, которое в самом принципе не способно ответить? Но всё оказалось просто: камень — это наше перераздутое, огромное, невероятно жестокое «Я». Когда-то, в далёкой юности, или ещё раньше, в детстве, мы вдруг осознаём себя неповторимыми, и носимся с этой отдельностью, самостью всю жизнь. Носимся, истекая кровью от собственной жесткосердности, чёрствости — и одиночества. И только когда поймём Бога, когда обретём его в своей душе, когда, научившись стучать, попросим — только тогда жизнь снова открывается перед нами и возвращает в гармонию — ту, какая была в детстве. Правильно говорят, что старики и дети похожи. Всё правильно... Ведь они живут в мире — с собой, со всеми живыми существами, с самим миром. Я столько знаю, а вот казалось бы такую простую вещь понял только сейчас... Джипси, все мы лишь маленькие, микроскопические капельки, безликие в широте Вселенной, не знающие себя, но наделённые способностью увидеть Бога...

***

— Нет, нет, вещи разберёте потом, — бросила Кэтрин, отсылая горничных. — Прочь, прочь, глупые овцы! ...нет, это не тебе... я тут прислугу выпроводила, не тебя же, — она рассмеялась в раструб аэрофона, поправила наушник и, не прерывая разговора, достала из сумочки пачку дамских папирос.Вытянула одну, закурила,плюхнулась на кровать:

— Да, курю. Да, имею право. Ой, ну не будь занудой, Джоджи! Думаешь, мне легко было изображать из себя примерную девочку перед этим замшелым пнём — моим дедом? Да не, я погорячилась, не обращай внимания. Мой дед кто угодно, но не маразматик. Видишь ли, я его очень люблю, но надо же понимать, что жизнь не стоит на месте, что всё меняется. А они даже эту глупую моду на корсеты не отменят! Чёрт, чёрт, чёрт!!! Все рёбра болят, а ведь я надела упрощённый вариант! Эх, будь моя воля... — юная баронесса потёрла спину, сморщилась. — То ещё пыточное приспособление, хорошо, хоть кринолины вышли из моды, а то вообще бы с ума сойти можно было... Ага, ты ещё панталоны до щиколоток вспомни! — Девушка рассмеялась. — Да нет, не сержусь. Нет, не деспот...Фантазёр, скорее... Слушай, дед рассказал мне презабавную историю, и многое хочется обсудить... Как что делать? Бросать все свои дела и быстро сюда... ну... я ведь могу передумать выходить за тебя замуж. Ха-ха-ха... и останешься ты тогда ну очень знатным, но жутко нищим, — Кэти стряхнула пепел прямо на покрывало, ещё раз затянулась и бросила папиросу в цветочный горшок. — Всё-всё, до встречи, милый, всё, сказала, мне ещё надо привести себя в порядок, скоро обед. О... ты даже не представляешь, насколько соскучилась... Всё, целую! — Она чмокнула губами, изображая поцелуй, и сняла наушник.

Пройдя к зеркалу, запустила руки в волосы. На пол посыпались шпильки, упал шиньон, а девушка, тряхнув короткими, едва достающими до плеч волосами, посмотрела на своё отражение. Юная, красивая, эффектная — она себе нравилась. Белая кожа, нежно-розовый румянец на скулах, тёмные каштановые волосы, холодные, пронзительно-серые глаза, яркие губы. Кэт провела пуховкой по носу и, рассмеявшись, бросила её в несессер.

— Боже, какие глупости! А ещё придётся выдержать кучу балов и приёмов. Как всё надоело, но... дедушка прав — в Роузвуде почему-то дышится легче, — она вернулась к кровати, достала из чемодана плоскую фляжку с виски, сделала глоток, поморщилась. Закурив, прошла на балкон.

С увитого плющом балкона хорошо просматривался двор и западное крыло. Кэтрин прислонилась к стене и, чувствуя, как приятно холодит спину старая кирпичная кладка, замерла. Стояла долго, папироса уже осыпалась пеплом, а она всё смотрела в одну точку. Этой точкой была башенка,положившая начало поместью. На смотровой площадке виднелся тёмный силуэт. Человек стоял неподвижно, видимо, тоже вглядывался в даль. Потом, помахав рукой — девушка была уверена,