Риф - Валерий Игоревич Былинский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Сволочь! Гад! Ты убил нас обоих! Нет, трех! Трех убил! Меня, ребенка и нашу любовь! Я ненавижу тебя!
Баночка с кремом как пуля просвистела возле его виска и разбилась о дверь ванной.
Сергей вышел, не закрыв за собой дверь.
Ярость, перемежаемая волнами страха — такой он не видел ее никогда — бросали все в нем внутри, словно обломки разбитой лодки по штормовому океану.
Сергей опустил руку в рюкзак, нащупал плеер, вытащил его, воткнул наушники в уши, нажал «play»:
«Как собака без кости. Как актер без роли…»
Она вышла из ванной. Посмотрела на него, сутуло сидящего на кровати. Высокая, прямая, в длиной сорочке-мантии, закрывающей почти до пят ее длинные ноги.
— Ты — трус, — сказала она простым голосом, чуть помолчав. — Трусом ты был и тогда, когда разрешил мне аборт. И тогда, когда молчал о своей любви. Что? — она длинно и почти удивленно взглянула ему в глаза. — Да, я в самом деле верю, что ты любил меня когда-то. И я любила тебя, Сережа. Только мы не делали свою любовь, мы ее просто любили и боялись давать друг другу. Я боялась тебя, а ты боялся жизни. Но я не стесняюсь своего страха, он настоящий. А твой — бутафорский. Так вот. Теперь уже все. Я не хочу быть с тобой. Утром уеду. Хочешь, поехали вместе, хочешь, оставайся. Мне все равно. И еще. Не успокаивай меня, не гладь меня по волосам и не занимайся со мной любо… сексом когда я засну. Я хочу спать и больше ничего. Утро не мудренее вечера. Утром будет так же, как и сейчас. Пока.
Чуть виляя ягодицами и переставляя длинные ноги, она пошла в спальню, легла на кровать на свое место у окна, накрылась почти с головой и отвернулась.
«Не выключила свет», — подумал он.
Еще он подумал, что никогда уже не займется с этой женщиной сексом. Не войдет в нее сзади, когда она стоит на коленях, выгнувшись диким худым животным с вздернутым подбородком.
Странные мысли бывают у слабых мужчин, когда их бросают женщины. А может — и у всех мужчин в таких случаях.
«Как собака без кости. Как актер без роли. Убийца на дороге».
Горячий приступ ярости и стыда вдруг конвульсией пронзил его тело. Он представил, как бьет ее по лицу, как выступает на ее губах кровь. «Трус…» — вспомнил он.
Худшее, что женщина может сказать мужчине.
Выпил коктейль стыда с бешенством.
Худшее, что вообще может случиться с тобой.
Все нервные вспышки сегодняшних вечера и ночи, выпитые им полбутылки водки перед тем, как он собрал вещи и ушел из гостиницы, его бездумное брожение по ночному Бресту и посадка на случайный автобус — все это скопились в нем пустотой тяжестью и застыло сгустком высоко в груди, ближе к горлу.
«Убийца на дороге… Едущий в шторм… Едущий в шторм».
Где он, твой шторм?
Сергей вспомнил, что в юности, когда он любил читать Джека Лондона и Хемингуэя, он мечтал сесть в любой поезд или автобус, и уехать сам не зная куда.
Мечты сбывается в немечтательные времена.
Он смотрел сквозь оконное стекло на дорогу. Там была ночь, светлая от звезд и серебристых деревьев в свете автобусных фар. А его внутренняя темнота, стоявшая в горле и груди, сдвинулась, стала постепенно отставать от него, и выскочила где-то в районе ног. При этом он смутно понимал, что если остановится или сойдет, темнота его снова догонит.
Звезды смотрели на землю, люди взглядывали на них.
Дорога въехала в сон. И вот, уже с закрытыми глазами, он увидел выхватываемые из темноты светящиеся деревья.
И еще он видел медведя, идущего мимо с таким потерянным взглядом, будто внутри него был заключен несчастливый человек.
Хрустнула ветка, вспыхнул свет, Сергей открыл глаза.
— Предъявите паспорта… Таможня, граница. Одна, потом вторая.
— А здесь что?
— Ноутбук…
— Сколько стоит?
— Бесценный…
— Что?
— Не помню, покупал три года назад.
— Как надоели эти границы! — выдохнул кто-то слева. — Националисты, мать вашу…
Девочка лет пяти, сидящая через кресло впереди, смотрела на происходящее с таинственным и улыбчивым видом. Она еще не знала, что весь мир на свете, в том числе и ее собственный, состоит из границ.
В Ковель прибыли в пять с чем-то утра. Звезды в небе забились фонарным светом. Сергей купил билет на первый попавшийся поезд, в Симферополь, до которого было еще три часа.
— Как ждать? — озирался стоящий возле кассы поджарый лысый мужчина лет за сорок. — В Крым? — остановил он свой взгляд на Сергее.
— Нет. Раньше выхожу.
В дороге, когда знакомятся мужчины, обычно не принято врать. Никто особенно в душу не лезет, хочешь — молчи, хочешь — нет.
— Возьмем что-нибудь время убить?
— Давай.
— Антон, — протянул руку поджарый.
С Антоном и стариком — тем самым, кому в автобусе надоели границы и националисты — они прошли через вокзальную площадь к светящемуся в темноте зарешеченному окну магазина. Когда подходили, возле окошка близилась драка: двое махали руками против еще двоих и матерно что-то обсуждали. При виде их четверка умолкла, неохотно расступилась и молча наблюдала, как они покупали водку, сок и закуску.
— Я бы один сюда не пошел, — вздыхал на обратном пути старик. — Криминал один везде. Не то что при мне.
— При тебе это как, старик?
— Когда я был таким как вы, молодым.
— Ничего себе. Мне лично сорок шесть!
— И мне сорок, — сказал Сергей.
— А я в сорок втором родился. Пацаны.
Время убивали в углу вокзального зала ожидания, где людей еще не было. Закусывали яблоками и бутербродами. Антон оказался майором в отставке, дед — бывшим председателем колхоза.
— Вообще это здорово, что мы мужики, — мотал головой Иван Михайлович, — а то бабы одни кругом. Нам подружиться легче, чем женщинам.
— Точно, я женщин терпеть не могу, — кивал, жуя яблоко, Антон. — Люблю только мать, жену и сестру. Не как женщин, а как людей. Ну, еще на войне женщины — это женщины. А в мирняке нет.
— Ты воевал? — спросил Сергей.
— Приходилось.
— Где?
— Афган, в Африке.
— Сейчас войны не те, — перебил дед. — Вот я помню еще ту, настоящую, с врагами и с нашими. Мы воевали вместе, любой национальности
