В обличье вепря - Лоуренс Норфолк

— Она говорит, что он валах [213], — сказал один из офицеров. — Покалеченный. Они нашли его в горах.

— Ну, так?..

Последовала пауза.

— Нет. Приказ полковника Эберхардта разночтений не допускает. Брать всех.

— Может быть, тогда имеет смысл унять бандитов Карискакиса?

Они пошли дальше, и Сол перестал слышать, о чем они говорят. Он «покалеченный». Может быть, теперь его больше не будут пытаться ставить на ноги. Офицеры подошли к людям, которые сидели в тени дерева и опять попали в его поле зрения. Форма армейская: капитан и сержант. Сержант засовывал пистолет обратно в кобуру. Ну, так?..

Мимо пробежала группа солдат с канистрами. Ни жителей деревни, ни andartes вокруг видно не было. Кто-то прокричал по-гречески короткий приказ. Раздался первый взрыв. Сол почувствовал запах дыма прежде, чем увидел сам дым. Плотный черный столб дыма тяжело поднялся в воздух, потом сломался и упал на следующий, выросший по соседству. Он услышал, как завелся мотор. Откуда? Здесь ведь нет никакой дороги. Дым стал гуще. Он увидел, как солдаты по двое отбегают от входа в расселину. Черный от жира. Нет, не черный. Зачем он вообще об этом думает? Клопшток? [214] Тракль? [215] Не тот и не другой. Дома были пусты. Запах был минеральный, куда старше, чем запах плоти. Из глаз у него потекли слезы. Дым не был «черным», он был — «темный». И чем ярче языки пламени, тем гуще после них тьма, которая скрывает в удушливом облаке дома, деревню, отступающих солдат и, наконец, даже скалы, которые высятся над ними всеми.

На перекрестке рю Кювье и рю Жюссьё Райхман дотронулся до его локтя. Первый физический контакт, насколько помнил Сол. Из узкой улочки один за другим вырулили три автомобиля, пересекли главную магистраль и свернули налево, сигналя на ходу.

— Может быть, тогда имеет смысл воспринимать «Die Keilerjagd» скорее как свидетельство истребления, уничтожения? — спросил Райхман, — Мне приходит на ум самая первая метафора, это сведение к первоосновам, это горение, которое одновременно проясняет все и затемняет, в один и тот же миг, а потом пожирает свой материал. Возможно, речь идет об уничтожении материала собственно поэтического. Почему вы с таким сомнением смотрите на меня, господин Мемель? Я просто хотел вникнуть в смысл самого первого прилагательного в тексте, который битком набит подобными сложносоставными словами — при полном отсутствии наречий. В них — колоссальное внутреннее напряжение, составляющие их корневые основы зачастую прямо противоположны друг другу по смыслу. Разве не имело бы смысл прочесть всю поэму именно в этом свете, при неровных языках пламени, которое то вспыхивает, то снова исчезает в непроглядной темной пелене собственного дыма? Во тьме неизбежной: так сказать, нет дыма без огня?

Узкая полоска клочковатого газона тянулась во всю длину набережной Сен-Бернар. На ней трудились люди в синих комбинезонах, с садовыми лопатами в руках. Рядом лежали пластиковые контейнеры с яркими цветами для высадки. Река, мутная от грязи, гладкой лентой бежала мимо. Они постояли на пешеходной дорожке и посмотрели вниз.

— Но вы же нашли свой выход, через письмо! — воскликнул Райхман. — Тьма — это вовсе не метафора, это реальность. Весь ваш побег проходил в условиях, заранее заданных пещерой, где каждый шаг приходится совершать по наитию, а выбор направления определяют неведение и случайность. Царящая в пещере тьма — это тьма вашего незнания. Потому что все, что произошло с вами, — произошло взаправду. Нет уж, простите меня, господин Мемель, именно потому, что поэма ваша вобрала в себя всю тяжесть вашего опыта, вашего истинного опыта, в полном объеме. Она — как карта, на которой видны все эти заранее заданные условия, все эти кошмарные неопределенности. Без нее вам не удалось бы найти выход. Это был неизведанный маршрут, горная тропа, о существовании которой никто даже и не догадывался. Но кто-то должен был первым пройти по ней, чтобы ее обнаружили и нанесли на карту. А местность эта как называется?

Сол еще раз сказал ему, как она называется.

— Вот именно!

Вверх по реке решетчатые своды моста Аустерлиц забирали в рамки похожие по форме на бриллианты куски свинцово-серого неба. Через реку длинной искрой электрического света пронесся поезд метро.

— Вот именно, и все-таки вы ее написали. Если бы даже вы никогда в жизни не доверили ни единой строчки бумаге, вы бы все равно написали ее, господин Мемель.

Они обернулись на звук колоколов. Нотр-Дам отбил начало нового часа.

— По сути, можно даже сказать, что самый первый образ поэмы — это не опрокинувшийся столб дыма, не развалины Калидона и не уничтожение затерянной в горах деревушки, но — лицо. Лицо Аталанты. Лицо Фиеллы. Потому что «Die Keilerjagd» была прожита до того, как написана, а ее лицо — это был первый образ, который вы увидели, разве не так? Господин Мемель?

Фиелла, расселина в скале, с острыми зазубренными краями, дерево, увешанное трупами мужчин. Дым катался вокруг него клубами, расходясь и собираясь снова, поочередно открывая и опять скрывая эти образы.

Судя по всему, армейские умудрились провести автоколонну по сухому речному руслу и перебросили таким образом силы на расстояние прямой атаки на деревню. Солдаты-греки перекрикивались между собой. Теперь они смеялись и курили. Но с людьми Карискакиса, которые шли впереди колонны, не смешивались. Немецких офицеров нигде видно не было.

У излучины речного русла, на вымытой когда-то течением широкой каменной россыпи, стояли полукругом пять серых армейских грузовиков и еще два автомобиля, поменьше. Солдаты, оставшиеся в охранении, кивали своим вернувшимся с задания товарищам, тут же заразившись от них опасливой оглядкой на поднимающиеся по обе стороны долины горы, на зубчатые каменные хребты. Сола затолкнули в кузов; двое солдат, которые сидели внутри и охраняли уже собранных там пленников, втянули его поглубже внутрь. Пленники были — сплошь старухи и маленькие дети. Он лежал на животе и вглядывался в старческие и детские лица, которые отвечали ему взглядом на взгляд — без какого бы то ни было выражения в глазах.

Они ждали. Остальные грузовики начали разворачиваться. Под колесами у них хрустела речная галька. Потом началась какая-то суета, и оба охранника принялись что-то кричать. На ноги ему сзади бросили что-то тяжелое. Он выгнулся, повернул голову и встретился взглядом с Фиеллой. Рассеченная губа, один глаз практически полностью заплыл кровоподтеком. Кто-то успел застегнуть на ней куртку. Руки связаны за спиной. Она тяжело дышала. Потом снаружи послышались голоса, которые говорили по-немецки.

— Да нет же, идиот. Вытащи ее отсюда!

Последовали какие-то переговоры с охранниками, по-гречески, и единственное слово, которое он сумел разобрать, было имя, и прозвучало оно несколько раз: Эберхардт. Днище отозвалось глухим плотным звуком, когда в кузов запрыгнули еще два солдата. Женщину подняли и выволокли наружу. Там, за бортом, явно о чем-то спорили. В машину забралось еще около дюжины солдат, они сбили заключенных поплотнее и устроились в хвостовой части кузова. Завелся двигатель. Грузовик дернулся вперед, потом назад. Колонна тронулась с места.

Речное русло кидало их в кузове от борта к борту, пока грузовик пробирался вперед вдоль его извилистой траектории, переваливая через булыжники, оставленные здесь давно исчезнувшей рекой. Солдаты молчали, поглядывая на стоящие вокруг горы. Потом сухое русло сменилось проселочной дорогой, и колонна неспешно поползла дальше. Дважды их заставляли выходить — когда на дороге встречались подъемы, слишком крутые, чтобы грузовики смогли заползти на них с полным кузовом. В сумерках колонна остановилась. Сол и другие пленники провели бессонную ночь.

Как только начало светать, конвой снова тронулся в путь. Участок дорога здесь, похоже, был совсем разбитый, и при каждой остановке охранники клали пальцы на спусковые крючки, забывали про свисающие из уголков рта цигарки и начинали пристально вглядываться в верхнюю часть горных склонов. Постепенно дорога становилась лучше. Старухи ни на секунду не выпускали из рук детей, причем до Сола медленно, но верно начало доходить, что опасения их вызваны даже не столько той судьбой, которая ожидает их в конце, сколько самим фактом езды на машине. Никто из них не издал ни звука. В противоположность пленным, по мере того как горы становились холмами, а затем колонна и вовсе пошла по длинной прямой дороге, солдаты делались все более и более разговорчивыми. Они ехали сквозь густые клубы пыли, поднятой передними машинами. Сол лежал на полу лицом вниз, теперь у него занемели не только ноги, но и руки.

Очнулся он от того, что закашлялся и что остановился грузовик. Солдаты снова перекрикивались между собой, на сей раз куда более уверенными голосами. Его потащили назад, за ноги, и опустили на землю. Старухи ломко вставали с насиженных мест, и дети тянули их за руки. Солдаты размахивали винтовками.