Украинское национальное движение. УССР. 1920–1930-е годы - Андрей Марчуков

Интересно, что приведенное высказывание относится к 1926 г., то есть ко времени после убийства самого С. Петлюры. С. Ефремов, записывая свои впечатления от поездки по селам (июнь 1924 г.) и отмечая тяжелое экономическое и моральное состояние деревни, указывал, что «все ропщут, сетуют, грызутся, клянут и тайком ждут… Петлюры!». «Действительно, эта легенда очень живучая, – говорит он далее, – и я ее во всяких вариациях слышал, где только сойдутся два-три человека. “Дурни были – не поддержали. Теперь каемся. Ну, да все-таки придет!”»[508] Поэтому неудивительно, что в частых слухах о войне непременно присутствовало имя Петлюры.

Документы свидетельствуют, что и ГПУ, и партийное руководство получали сведения, что в республике имелись люди, сожалевшие о Петлюре и тайно ожидавшие его возвращения. Конечно, С. Ефремов слышал то, что говорили крестьяне и горожане (и то не все) в Киеве и его окрестностях. Могли об этом поговорить и на Киевщине, Волыни и Подолье. В то же время прочие территории с многомиллионным населением оставались вне его поля зрения. Но даже если бы подобные настроения были характерны для какой-нибудь одной местности, факт популярности Петлюры вызывает интерес. Стоит остановиться на этом вопросе подробнее. Ведь действительно, не все крестьянство, как уже говорилось и как это подтверждал Ефремов («дурни были – не поддержали»), поддерживало Петлюру, что со всей наглядностью было продемонстрировано и в 1920, и в 1921 гг. По-видимому, рост его популярности (и то относительный) в первой половине 1920-х гг. был вызван следующими причинами.

Националистическая эмиграция, объединенная под именем Петлюры и возглавляемого им правительства УНР, оставалась единственной более-менее актуальной альтернативой советской власти и УССР. Главные противники большевиков – белые, в силу проводимой ими экономической политики (восстановления помещичьего землевладения), не могли вызвать у широких масс крестьянства, особенно у бедняцкой и середняцкой его части, симпатий и надежд на их возвращение, хотя случаи того, что кулаки ожидали возвращения именно белых, имелись[509]. Нестор Махно с его крестьянской республикой свободных Советов, несмотря на личную популярность, тоже не мог выступить в роли вождя «униженных и оскорбленных». Близость его лозунгов к большевистским, а также то, что Махно был все же вождем крестьянским, не создал своего государства и не имел за спиной правительства в изгнании, которое бы действовало (пусть и на «птичьих» правах, как петлюровское) при державах Антанты, делали его шансы как лидера антибольшевистского протеста минимальными. И, кроме того, махновское движение имело корни лишь на определенной части Украины. Сходная ситуация наблюдалась и с еще одним центром оппозиционных сил – с украинскими левыми партиями (боротьбисты и укаписты), в основном разделявшими коммунистическую программу, но расходившимися с РКП(б) в отношении к национальному вопросу. В 1919 г. они имели свои отряды и участвовали в восстаниях против большевиков. Но усилиями компартии эти группы были нейтрализованы: первые в 1920, вторые – в 1925 г. Но даже раньше сколько-нибудь серьезной оппозиции УКП, оставаясь, с одной стороны, в тени большевиков, а с другой – своих более правых коллег (именуемых общим названием «петлюровцы»), составить не могла.

И вот тут, на волне недовольства экономическим положением, всплывало на поверхность имя Петлюры, олицетворявшего последнюю политическую альтернативу большевикам. К тому же за время Гражданской войны и послевоенного бандитизма его имя как антипода большевиков прочно укоренилось на селе. Вот и получалось, что недовольство высокими налогами приводило к восклицаниям типа «Давай нам Петлюру!».

По-видимому, сыграла свою роль и еще одна причина, а именно распространенный на Украине в те годы антисемитизм. В несложной схеме большевистская власть-еврейское засилье тут же возникал ее третий элемент – «Петлюра» как «освободитель» Украины от евреев (а значит, и от коммунистов) и который в области украинско-еврейских отношений «хотел сделать хорошо»[510]. Недаром, как отмечали чекисты, убийство Петлюры вызвало много разговоров среди украинского населения, причем нашлось немало тех, кто придерживался мнения, что евреям и большевикам надо мстить[511].

Никаких доказательств участия ГПУ в организации покушения ни на процессе, ни позднее выявлено не было. Тем не менее спланированное или неожиданное убийство лидера украинского движения позволило большевикам решить сразу несколько проблем. Во-первых, устранялся бывший союзник Ю. Пилсудского, пришедшего в результате переворота к власти в Польше в мае того же 1926 г. Во-вторых, вносился раскол в среду украинской эмиграции. И в-третьих, устранялся символ, на который могли ориентироваться оппозиционные круги внутри УССР. После его гибели «пропетлюровские» настроения и ориентация на украинскую эмиграцию постепенно сходят на нет.

Справедливости ради надо сказать, что далеко не все крестьянство, даже в западных регионах УССР, желало прихода петлюровцев. Еще свежо было воспоминание о последнем наступлении Антанты, когда вместе с польской армией на Украину явились остатки войск УНР, а Петлюра предстал в качестве друга и союзника Польши. А отношение украинцев к последней издавна было крайне неоднозначным. Осталось оно таковым и в 1920-х гг. Например, в Шепетовском округе польские крестьяне утверждали, что в случае прихода польской власти жизнь улучшится, а их соседи-украинцы имели резко противоположное мнение. В 1928 г., под влиянием ухудшившейся международной обстановки, село начало лихорадочно готовиться к войне. При этом было замечено «более сочувственное отношение к советской власти, нежели всегда». Перемена настроения объяснялась просто: лишь только речь заходила о поляках, как крестьяне сразу «перестраивались на другой лад» и поддерживали советскую власть[512].

Польский фактор, а именно антипольская и антипанская составляющая в настроениях украинского крестьянства во многом определили выбор ими геополитической, культурной и социальной ориентации на СССР. Как ни парадоксально, это относилось прежде всего к жителям западных приграничных округов, более «украинских» по своему облику и настроениям. Национальный и социальный факторы оказывались теснейшим образом связаны и в данном случае. Согласно информации, поступавшей от секретарей окружных комитетов партии, слухи о возможной войне с Польшей возбуждали у крестьян недовольство, обостряли национальные и религиозные чувства, пробуждали историческую память, в том числе недавнюю (в 1920 г. поляки «жгли села»). Но главное, что в сознании крестьян поляки неизменно ассоциировались с помещиками, а это вызывало резкую реакцию и готовность воевать, «лишь бы они… в виде власти не пришли»[513]. Польский фактор еще раз продемонстрировал, что если для интеллигенции главным противником Украины виделась Россия, то народные массы ее таковой не считали, уступая эту «почетную» прерогативу Польше.

Но не только недовольство экономическими условиями могло послужить почвой или быть использовано для разжигания украинских националистических и антироссийских настроений. С иных позиций на национальную проблематику смотрели «национально сознательные» крестьяне, для которых национальный вопрос имел не последнее значение сам по себе, вне иных контекстов. Этих людей, конечно, тоже волновали налоги и хлебозаготовки. Но они смотрели шире, мыслили не мерками своего села или всей страны, а масштабами геополитической Украины, обладающей «пшеницей» и «Донбассом с углем»[514]. Большое внимание они уделяли советской национальной политике, проблемам языка и образования, развитие которых увязывали с национальным вопросом. Такие люди уже мыслили «украинскими» категориями, и для них не подлежало сомнению, что украинцы и русские – не только два разных народа, но и что их цели и интересы не совпадают. В качестве примера можно привести письмо некоего гражданина из села Луки Кошеватского района Белоцерковского округа, в котором он выражает свое возмущение помещенным в газете «Пролетарская правда» (1925 г.) докладом о развитии образования на Киевщине, а также «передает мысли крестьян и рабочих» по данному вопросу. Причина его гнева крылась в том, что на селе было мало школ, в то время как в Киеве – много (соответственно 40 и 87), из них для нацменов (имеются в виду русские, евреи и прочие) – 60. На долю украинцев оставалось 27–30[515]. Интересно уже то, что русские оказались помещены в категорию «нацменов». Другие не сомневались, что линия КП(б)У направлена на то, чтобы «запродать наше село… широкие степи казацкие заселить жидками, китайцами и москалями»[516].