Cамарская вольница. Степан Разин - Владимир Буртовой

Воевода покомкал короткую бороду, счел за уместное не отчитывать сотника Пастухова за резкие слова, к тому же и сам в глубине души был согласен, что не дело радоваться возможному кровавому бунту на Руси! Сказал лишь в назидание:

— Вот так, стрелецкие командиры, чтобы нам не проспать воровского набега, надобно усилить ратную службу в городе, да и на дальних подступах, потому как не токмо по реке могут грянуть воровские казаки, но и конно по степи. Уразумели?

— В Москву бы прописать, чтоб стрелецкого голову с московскими стрельцами прислали, — присоветовал Юрко Порецкий. — У нас с рейтарами всего пять сот ратных людей. От многотысячного казацкого войска не отобьемся.

Алфимов в сомнении пожал плечами, медленно высказал свои резоны:

— Ежели пошлют стрельцов из Москвы, то под Царицын да под Воронеж. Те города ближе к Дону… Опасение у меня в душе, как бы и наших стрельцов не побрали в поход… — И распорядился, давая знать, что главные вести уже сказаны: — Идите к ратной службе, сотники, учите стрельцов отменному огненному бою. Только пищалями да пушками можем отбиться от набеглых казаков Разина, на это уповаю. А ворвутся в город — плыть нам по Волге до Астрахани… Альбо на дне лежать, с камнями на шее… Порадейте на государевой службе, стрельцы.

Михаил Хомутов с тяжелым недугом в душе отмолчался, когда маэр и сотники вразнобой стали уверять воеводу, что государевой присяге будут верны. «Меня призываешь к верной службе государю, а сам, безбожник-прелюбодей, смерти моей ищешь, к моей жене ночным татем подкрадываешься в похотливых помыслах! Прохода ей не даешь, срамишь перед всем городом… Не угомонишься — угомоню сам, доведись какой смуте быть в городе!»

И для воеводы не остались неразгаданными мысли Хомутова, уж больно выразительно горели его глаза в ту минуту! Он хотел было выговорить прилюдно, однако, увидев стиснутые зубы и желваки на скулах, счел за благо до поры до времени не злить сотника попусту, не выказывать, что вник в потаенные мысли своего супротивника.

«Ништо-о, мужик-лапотник! Не тебе тягаться с царевым стольником! Мой родитель еще при Богдане Хмельницком от великого государя и царя в посольствах хаживал, а твой и тогда бердыш на горбу таскал! — рассудил про себя Иван Назарович. — Чует мое сердце, не нынче, так завтра вскинется на Дону новая драка, сызнова поплывешь ты под казацкую пулю альбо под лихую саблю! Донским ворам во владении оружием не откажешь, тут сотник Пастухо в стократ прав», — думал воевода, выпроваживая стрелецких командиров из горницы приказной избы.

— Тяк-тя-ак! — подал голос из угла смирно сидевший там Яков Брылев. — Быть, ох и быть большой беде!

— Покажет волчьи зубы Стенька, чтоб ему ершом колючим подавиться! — угрюмо буркнул воевода, быть может, впервые осознав, что, случись большая свара на Руси, так и ему не отсидеться в тиши и покое! Позавидуешь тем, кто на севере, в Архангельске, служит, а не на теплой Волге!

Из Царицына, хотя и с заметной задержкой за изрядным расстоянием, через Саратов приходили известия, одно тревожнее другого. Спустя десять дней после побития государева посланца Герасима Евдокимова голутвенный атаман Разин со своим войском поднялся вверх по Дону к Переволоке. 9 мая 1670 года вошел в Паншинский городок, куда вскоре к нему со многими казаками и бег лыми крестьянами прибыл знаменитый атаман Василий Ус.

Лазутчики царицынского воеводы, проникшие в войско Степана Разина, известили, что 13 мая в Паншинском городке состоялся новый войсковой круг с вопросом: «Любо ли вам всем идти с Дону на Волгу, а с Волги идти в Русь против государевых неприятелей и изменщиков, чтоб нам из Московского государства вывести изменников бояр и думных людей, и в городах воевод и приказных людей извести под корень?»

Читая это известие, дьяк Брылев, не совладавши с нервами, задрожал голосом, в пальцах заплясала отписка царицынского воеводы:

— Что же это он… вор… творит, а? — заикаясь, выговорил дьяк и поднял на сумрачного воеводу испуганные глаза.

— Не дрожи, Яшка, ранее срока, — выговорил ему Иван Назарович и добавил назидательно, словно отроку: — Смерть не близка, так и не страшна покудова… Чти отписку далее, знать надобно…

В отписке переименованы пущие изменники бояре, и первым среди них наречен князь Юрий Долгорукий, повинный в жестокой казни старшего брата Степана Разина, походного атамана Ивана Тимофеевича. Затем числились князь Никита Одоевский, думный дьяк Дементий Башмаков, стрелецкий голова окольничий Артамон Матвеев с иными.

— Не все, батюшка Иван Назарыч, у донских разбойников в злодеях ходят! — поднял удивленно брови Яков Брылев. — Вота, наречены и добрые: князь Иван Воротынский да князь Григорий Черкасский. Разинские воры так изрекли свои пояснения: «Как-де они, донские казаки, бывают на Москве в станицах, и их они, добрые князья, кормят и поят весьма справно…».

— Каким днем помечена отписка? — спросил Иван Назарович, вставая из-за стола: разболелась что-то спина, и ломило так, что в одном сидячем положении долго быть трудно.

— Четырнадцатым маем, — ответил Яков Брылев, глянув на последний лист, и удивился: — Неделя уже минула! Надобно весьма скоро ждать горьких вестей из-под Царицына. Не замешкалась бы Москва с присылкой ратной силы к Волге разбойникам в устрашение.

Иван Назарович в большой тревоге посмотрел на отписку, положенную дьяком на стол, глянул в окно, за которым наступали вечерние сумерки, с беспокойством вслух поразмыслил:

— Сдюжит ли воевода Тургенев воровского приступа? Ему первому на их пути становиться, первому и…

В тревожном ожидании прожили самарские стрельцы три дня, но гром грянул не со стороны понизовых городов, а с севера, из Казани, откуда приплыл голова казанских стрельцов Тимофей Давыдов.

Казанские стрельцы приткнулись на своих стругах у Воскресенской слободы, по сходням сошли на берег, разбили стан в полусотне саженей от сырого песка, ближе к дубраве. На окраине слободы задымили многочисленные костры, в артельных котлах забулькала пшенная каша. И пока начальные люди — голова казанских стрельцов со своими тремя сотниками да самарские командиры сходились к воеводе на совет, стрельцы успели сготовить обед. Верховые служивые с долей усмешки поглядывали на деревянную стену и башни Самары — супротив их могучего каменного кремля эти оборонительные сооружения казались игрушечными.

Прошло три часа, не более, и к берегу, где стояли боевые струги самарских стрельцов, двумя хмуро-расстроенными колоннами вышли из рубленого города здешние стрельцы. Сотники Хомутов и Пастухов пропустили своих людей на суда, распорядились о присылке запасных харчей до Саратова, повелели опробовать снасти, все ли цело и в годности к долгому плаванию. Стрельцы, сгрудившись на палубе, издали махали шапками пришедшим к берегу женкам и детишкам, иных провожали только родители, утирая горестные слезы, — идет чадушко в ратный поход, а ежели сгибнет там, то кто досмотрит их горемычную и скудную старость?

Митька Самара, приметив неподалеку расстроенного дьяка приказной избы, пришедшего проводить в поход своего сына Ондрюшку, неожиданно громко, в толпу, прокричал дразнилку, которая с его острого языка давно уже гуляет по Самаре:

— Тяк-тя-ак, да не тяк, а как дьяк Яков укажет! Дьяк, сигай в наш струг, поплывем к атаману в гости пить дарового вина!

Стрельцы и посадские засмеялись, дьяк издали погрозил пальцем острослову, но Митька не унимался:

— Не тужи, дьяк Яков! По прошлому году прибыли мы с Понизовья без поклонных подарков тебе и нашему доброму воеводе! Да видишь ли, Иван Назарыч исхитрился-таки, не без гостинца заморского оказался! Коль счастливо воротимся и на этот раз, так вам обоим заранее что-нибудь сыщем за горами — за морями!

Никита Кузнецов ткнул Митьку в бок, видя, как приказной ярыжка тут же от дьяка в толпе полез к воеводе, поостерег дружка:

— Не дразни голодного пса, а то кинется за пятки кусать! Видишь, уже наушничает!

— Хотел бы я видеть храброго ярыжку, который осмелится на сей струг взойти без дозволения сотника! — громко ответил за Митьку пятидесятник Хомуцкий, злой не только на астраханского воеводу, но и на весь их сословный круг.

— Отчалива-ай! — донеслось со струга стрелецкого головы Давыдова, и казанцы первыми сели за весла. Их шесть стругов один за другим начали выгребать на стремнину.

Михаил Хомутов, прежде чем последним из всех ступить на сходню, оглянулся — пообок с Параней Кузнецовой и ее ребятишками, закусив зубами конец цветастого платка, стояла Анница и глазами, полными слез, глядела на уходящего к ратным делам мужа.

У Михаила вновь тоской зашлось сердце: не более часа минуло, как простился он, едва расцепив руки Анницы на своей шее. Анница исходила слезами и в голос причитала, не отпуская мужа: