Собрание сочинений в 4 томах. Том 2 - Николай Погодин

Дзержинский. Таким субъектам, как вы, по правде говоря, жить не следует. Дорого платит человечество за ваши злодеяния.

Локкарт. Пусть так, черт побери, но ваша партия очень дорого заплатит за меня.

Дзержинский. Ах вот как! Понимаю. Речь идет о жизни наших товарищей, задержанных в Лондоне?

Локкарт. Вы не подумали об этом, но я предусмотрел…

Дзержинский (позвонил; вошедшему Баташову). Уведите этого господина.

Локкарт уходит с Баташовым.

Какая омерзительная личность!

В Александровском саду, в сумерки. Осенью. Сильвия, Шебурский.

Шебурский (сдерживаясь). Все сказано. Пора, красавица моя, нам разойтись в разные стороны.

Встают со скамейки.

Кошмарным воспоминанием остается для меня навсегда этот восемнадцатый год. Прощайте.

Сильвия. Так не расстаются добрые друзья. Милый, вы даже не спросили, как я уцелела.

Шебурский (порывисто сел рядом). А вы спросили, что со мной было во время этого страшного разгрома?

Сильвия. Но Рейли меня успокоил…

Шебурский. С каким бы удовольствием я пустил пулю в лоб вашему Рейли.

Сильвия. За что? Он сделал все, что мог.

Шебурский. За его дьявольское презрение к России — к большевикам, к меньшевикам, к любому русскому, ко мне, к сотням и сотням людей, которые вошли в этот несчастный заговор. А Локкарт! Чем он рисковал?.. И Пулл ваш тоже со своей бандой. А где ваш мистер Фрэнсис? Самонадеянная сволочь и больше ничего.

Сильвия. Милый, если вы так плохо настроены, то я не понимаю…

Шебурский. Чего не понимаете? Не беспокойтесь. Ваш агент вас не подведет. Даже не скажет в случае провала, что он служил вашей разведке.

Сильвия. Вы ненавидите меня, Мишель?

Шебурский. А для чего вы спрашиваете? Если я как мальчик со слезами стану говорить, что я по-прежнему люблю, — что, вас это тронет? (Вдруг.) В последний раз по-человечески прошу вас — дайте мне возможность уехать вместе с вами. Вы не бойтесь, я вас не подведу, у меня есть теперь опыт, притом я по-немецки говорю, как чистый немец, вам ничего не стоит сделать для меня немецкий паспорт, ведь вы сейчас работаете с ними. Бежим вместе. Я молод, я талантлив, у меня железная энергия…

Сильвия. Нет. Это не есть железная энергия, если вы так раскисли. Разве вы не думаете, что мы встретимся опять? Вы торопились попрощаться, но я хотела сказать — мы встретимся опять, когда Россия сделается другой. Мне здесь делать больше нечего, но вам!..

Шебурский. Да-да… Я все еще забываю, что разговариваю с женщиной, для которой я агент под номером. Вот какая дикая история. Ну хорошо, а если Россия никогда другой не будет, то какова моя судьба? О чувствах я не говорю, они в такой грязи, что… Словом, какова будет судьба агента?

Сильвия. Если Россия другой не будет, то…

Шебурский. Значит, это навсегда?

Сильвия. Да, милый, тут ничего не поделаешь… Это навсегда.

Входят Ладогин, Барабинский, Веснин.

Ладогин. Вот тут и подождем. Граждане, разрешите вас попросить немного потесниться.

Веснин хочет уйти.

(Бежит за ним. Останавливая его.) Стой, Веснин, куда ты?

Шебурский (поднимается со скамьи, Сильвии). Идемте, мы на краю пропасти.

Оба уходят. Ладогин и Веснин возвращаются.

Ладогин. Да не волнуйся так. Выдержит Оля экзамен.

Все трое садятся на скамью.

Барабинский. Эх, завидую я Ольге. Сдаст экзамены в университет, будет студенткой. Хорошо!

Ладогин. И все ему чего-то не хватает. Вот я тебя женю на кухарке, тогда ты успокоишься.

Барабинский. Нет, Елизар, а как ты думаешь? Это очень трудно — пройти в университет?

Ладогин. Пройти — так-сяк, а вот выйти!

Веснин. Разумно человек толкует. (Вскочил и побежал навстречу Оле. Возвращается с ней.)

Оля (Веснину). Подожди, успокоюсь, отойду, тогда расскажу.

Пауза.

Ладогин. Ну, Оля?!

Барабинский. Рассказывай!

Оля. Профессор злющий, с бабочкой на шее.

Ладогин. С бабочкой? С какой это бабочкой?

Барабинский (сердито). Галстук бабочкой. Совсем не то, что ты думаешь.

Ладогин. Ну да, конечно, ты вращался…

Оля. По анатомии хотел зарезать, но я, наконец, сказала, что анатомию я узнала на практике, — тогда смягчился. Принята на медицинский факультет! Ох, хорошо! Имею койку в общежитии, студенческий паек, и биография определилась.

Барабинский. Завидно!

Ладогин. Ты зря волнуешься, Артем. Вот кончится война с контрреволюцией, закроется Чека, и мы с тобой пойдем в артисты. Ты, Оля, в кино Мозжухина[80] видела? Мозжухин перед нами — цыпленок. Радуюсь за тебя.

Оля. Поздравляю. Веришь? Нет, ты погоди. Я все смеюсь да веселюсь, а где-то в душе имеется потребность к чувствам. Ты мне, Артему, ну и Веснину особенно, словом сказать, как младшая сестра родная. Само собой вышло — семья, самые родные люди на земле.

Барабинский. Ты, Ольга, учись, и не отвлекайся. За нас не беспокойся, мы люди тертые, мятые и так далее.

Веснин. И я тебя поздравляю, Оля.

Ладогин. А не пора ли нам, Артем, отчаливать?

Оля. А куда вы, товарищи?

Ладогин. Ничего неизвестно, Ольга, может быть, и никуда. Приказано явиться экстренно к начальству. И если уедем, то писем не ждите, свечек за упокой не ставьте. Мы еще надеемся на вашей свадьбе погулять.

Барабинский. Будьте же счастливы, ребятки!

Барабинский и Ладогин уходят.

Оля. И правда я очень счастлива. Знаешь, отчего?

Веснин. Отчего, Оля?

Оля. А что такое была Оленька? Фитюлечка какая-то. Дело не в том, что я выносила раненых из боя. Царицын вынул из меня мою комнатную душу. Ах, Веснин, ну что за тайна человеческая душа! Она может быть такой же вот маленькой и пожелтевшей, как осенний листик, упавший с ветки, и — огромной, как этот Кремль. Ты меня понимаешь, Веснин?

Веснин. Понимаю, Оля.

Оля. А теперь скажи мне, почему ты такой грустный? Ты сделался совсем другой… совсем не прежний.

Веснин. Это верно, Оля, прежде я был по натуре добрый, тихий, теперь уж нет.

Оля. Лучше скажи мне правду, отчего ты грустный?

Веснин. Сам хочу забыть об этой правде, а она на сердце камнем. И стыдно мне высказаться, и правду нечего скрывать. Лучше попрощаться, лучше не видеться… Считай, что я сошел с ума, но только ничего не говори, не смейся надо мной, не царапай мне душу. Я так тебя люблю, так я страдаю, Оля, без тебя, что это чувство превратило меня в какого-то помешанного человека. Я знаю, что между нами прямо-таки целая пропасть. Ты девушка интеллигентная, со вкусами, а какие вкусы могут быть у Веснина?! Я поговорить как следует не в состоянии, а у тебя теперь будут друзья-студенты. Университет! Нет, ничего не надо. Дружить, наведываться к тебе в гости, ревновать… Хоть ревность и считается позором, но все равно я буду мучиться и буду ревновать. Не надо такой жизни. У меня есть воля, я ее всю соберу… И останется одно светлое воспоминание.

Оля. Боже ты мой, как хорошо ты говорил! Ах, мой Веснин, Веснин. Весна моя единственная. «Я знаю, ты мне послан богом, до гроба ты хранитель мой»[81]. И вот тогда еще, в тот отрадный день, я думала: «Мы будем с ним всю жизнь друзьями, а если он меня полюбит, сделаюсь его женой навеки».

Веснин. Оля!

Оля. Теперь и ты меня серьезно слушай. Наверно, чтобы сильно полюбить, надо отойти на время… Я выносила раненых из боя и оказалась не такой уж неженкой. Там в этих людях что-то такое близкое мне открылось, что я вдруг поняла: он, он, Веснин, во всех глазах, словах… Вот когда я уж сама, всем своим чувством стала любить тебя.

Веснин. Милая ты моя Оленька, но почему так трудно у тебя?.. Надо было уехать, побывать в боях…

Оля. Именно — бои, жизнь, людей узнать и через них понять и полюбить тебя, единственного. А если так просто — здравствуйте, я вас люблю… Нет, какая это любовь? (Нежно.) А ты клянешься ждать, пока я выйду из университета?