Мао Цзэдун и его наследники - Федор Бурлацкий

Заметьте и другое: как раз в эту пору Мао все более отрицательно начинал говорить о революционных возможностях стран Запада, все чаще нападал на «оппортунизм» рабочего класса капиталистических стран, все решительнее противопоставлял «передовой революционный Восток» «гнилому отсталому Западу».

Мао говорил на совещании в Чэнду (5 марта 1958 г.): «…Ленин называл передовой Азию и отсталой Европу. Это истина. Она верна до сих пор. Европа отсталая, а Азия передовая».

Еще раз заметьте: сопоставляются не классы — рабочие и буржуазия, не различные типы государств — социалистические и капиталистические, а расы и континенты — Европа и Азия.

Наконец, в период «культурной революции» националистические чувства Мао, умноженные на националистический угар хунвэйбинов, достигли своего апогея. И тогда не только «отсталая Европа», не только американский «бумажный тигр», но и социалистический Советский Союз оказались враждебной Китаю силой, «социал-империализмом», «угрозой с Севера», и Мао призывает укреплять армию, расширять ополчение, создавать термоядерное оружие, «рыть траншеи, запасать зерно и готовиться к войне».

Круг замыкается: Поднебесная снова оказывается в кольце враждебных государств; их, правда, не называют, как раньше, варварскими, а называют «контрреволюционными», «идущими по пути капитализма», «гегемонизма», «империализма». Слова другие, но суть прежняя — традиционный великоханьский шовинизм. Национальные чувства, закономерные на этапе борьбы за национальное освобождение, будучи насаждаемы и подогреваемы в условиях политической независимости в интересах правящей группы Мао, дали, говоря его словами, весьма ядовитый новый цветок, втройне опасный для других народов и для социалистического сознания самого китайского народа.

Важнейшей традицией китайской философии было превалирование в ней политических, а не мировоззренческих проблем. Философия и естествознание, теория познания, логика занимали самое незначительное место у древних китайских философов различных школ. В центре их внимания всегда находились вопросы управления государством и обществом, регламентация отношений между различными социальными группами населения, между правителями и народом, между правителями и чиновниками, между правителями и философами и т. д. Но эти же вопросы находились в центре внимания и Мао Цзэдуна. Вся его философия, по сути дела, сводилась к учению о противоречиях, а само это учение — к вопросам о характере взаимоотношений между различными классами и социальными группами, к методам классовой и групповой борьбы.

А концепция власти? Независимо от символики, которую использовал Мао Цзэдун (новая демократия, диктатура пролетариата), в конечном счете дело свелось к трактовке традиционной китайской проблемы — взаимоотношения правителя и народа. При этом партия, органы государства, армия, по сути дела, рассматривались в полном соответствии с традициями китайской философии, под углом зрения их роли как инструмента взаимодействия правителя и народа. Правитель разрушает или воссоздает эти инструменты власти в соответствии со своей волей и ради наиболее адекватного их служения намеченным им целям.

Влияние конфуцианства на Мао Цзэдуна и маоизм сказалось прежде всего в области мировоззренческих проблем. Наряду с этим маоизм следует конфуцианской традиции использования идеологии как инструмента власти и подчинения, социализации индивидов. Что касается форм и методов осуществления власти, то здесь маоизм, пожалуй, скорее противостоит конфуцианским установлениям. Конфуцианский принцип «ли», нередко переводимый как ритуал, церемониал, благопристойность, как основа порядка в стране, глубоко чужд маоизму, который тяготеет к произволу в управлении и предпочитает не связывать себя никакими установлениями и нормами. Конфуцианское «ли» было не только принципом следования древним обрядам и традициям, но и способом ограничения власти императора, или сына неба, со стороны просвещенной родовой знати. Эта традиция также была отвергнута Мао Цзэдуном. Еще в большей мере противостоял его взглядам конфуцианский принцип «жэнь» (человеколюбие) и учение о «цзюньцзы» (благородный муж, совершенная и гуманная личность). При всем несходстве конфуцианского «жэнь» и современного понятия гуманизма тем не менее конфуцианство выступало против деспотизма и произвола, в защиту просвещенной имперской власти, опирающейся на просвещенную и добродетельную родовую знать. Не случайно именно конфуцианство стало объектом особых нападок нынешних руководителей Китая. Точно так же им не случайно импонирует идеология легистов, которая сыграла немаловажную роль в борьбе за укрепление деспотической власти императоров династии Цинь.

Один из наиболее видных представителей легизма — Хань Фэйцзы (около 280–233 гг. до н. э.) критиковал конфуцианство с не меньшей экспрессией, чем это делали маоисты. И, подобно им, Хань Фэйцзы видел высший идеал в абсолютно ничем не ограниченной власти правителя. Отвергая принцип «жэнь», он утверждал силу и насилие в качестве основы порядка в государстве и мудрого управления. Хань писал:

«…Человеколюбие и чувство долга, рассудительность и ум — это не то, чем поддерживают государство».

«Если, к примеру, желать великодушной и мягкой политикой управлять народом в напряженную эпоху, то это все равно, что без узды и плети править норовистой лошадью».

«…Ясно, что человеколюбием нельзя управлять. К тому же народ прочно подчиняется силе и мало может помнить о чувстве долга».

«Ведь ума у народа недостаточно, чтобы полагаться только на него, это очевидно. Поэтому-то, возвышая служилых, требовать мудрых и умных, а осуществляя правление, возлагать надежды на народ — все это ведет к смуте; невозможно посредством этого управлять»7.

Простое сопоставление приведенных сентенций легистов с постулатами маоистов показывает их почти родственную близость. Их сближает и установка на силу как источник власти, и борьба против конфуцианского гуманного управления, и идеал абсолютной личной власти, и антиинтеллектуализм, и взгляд на народ как на чистый лист бумаги. И даже сугубо маоцзэдуновское изобретение — противоречия внутри народа — имеет свою отдаленную предтечу в утверждении Хань Фэйцзы о противоречиях между верхами и низами, законом и службой.

Конечно, можно найти прецеденты многих негативных явлений современного Китая и в действиях правящих классов, господствовавших в далеком прошлом этой страны. Можно не сомневаться, что многие просвещенные китайцы, глядя на бесчинства хунвэйбинов, разжигавших костры из книг классиков китайской и иностранной культуры, вспоминали о варварском сожжении конфуцианских трудов при императоре Цинь Шихуане. Не исключено, что, слушая истошные выкрики и призывы хунвэйбинов в защиту Мао, видя проявления их злобной нетерпимости к любому инакомыслию, китайцы вспоминали изречение Конфуция: «Сколь прискорбно, однако, следование учениям, отклоняющимся от ортодоксального!» Вероятно, и мессианство маоистов, которые рассматривают китайскую революцию и «идеи Мао Цзэдуна» как образец для всего мира, не может не напоминать традиционных претензий на роль Китая как цивилизующей силы, которая оказывает благотворное влияние на все окружающие страну «варварские» народы.