В когтях неведомого века - Андрей Ерпылев

– Когда жиру много, накалять зубец не след, все одно в жиру остынет. Ты щипчики возьми и сало слегка отдери…

– Так ведь поножи Господа Бога для ног, они пошире будут и на клиньях, а перчатки великомученицы – на винтах, это для руки специально, понял?..

А. и Б. Стругацкие. «Трудно быть Богом»

Признаться, с утра у Георгия здорово побаливала голова после вчерашнего, причем виной было не столько чрезмерное употребление вина (простите за невольно вырвавшийся каламбур), сколько остаток ночи после визита герцога Домино, проведенный без сна, в перешептывании с Генрихом. Августейший его квартирант тоже был изрядно хмур спросонья от перепоя и недосыпа, поэтому, прихлебывая порто будто остывший чай, вслух размышлял о материях приземленных и далеких от приятности.

В частности, Жора с содроганием услышал проекты указов о карах, каковые должны были в скором времени обрушиться на головы проштрафившихся вельмож. Добрый их десяток отправлялся на эшафот, а еще большее число – на долгосрочное заточение в самые глубокие подземелья Бастилии, по слухам населенные такой отборной нечистью, что почитались неким предбанником перед входом в преисподнюю. Особенно сладострастно король, мучающийся печеночной коликой (Арталетов подозревал у него холецистит, симптомы которого нередко испытывал сам, но не спешил делиться догадкой, чтобы не оставить без хлеба насущного орду придворных врачей во главе с садистом Амбруазом Пара), говорил о наказании наименее грешных.

Правда, их, увы, было совсем немного, но наказание им предстояло страшное: отправиться в многолетнюю опалу на самый край королевства – в ужасные Ниццу, Монте‑Карло и Сен‑Тропез. Представляете их горькие страдания в той малонаселенной области, именуемой ныне Лазурным берегом? Практически никакого общества, развлечений и легкого времяпрепровождения – сплошная борьба за существование с населяющими эту местность кровожадными дикарями, прозываемыми «крупье».

Сердобольный д'Арталетт сражался за жизни мучеников, как лев, сумев благополучно заменить семи из десяти смертников близкое знакомство с палаческим мечом, достоинства которого вчера так смаковал монарх, на глубокие подвалы, насыщенный солями воздух которых действовал благотворно на слабые легкие и еще более хорошо – на длинные языки без костей и склонные к клептомании руки. Однако по делам у троих оставшихся он не выступил бы адвокатом ни за какие коврижки. Первый негодяй штамповал в подземельях своего замка фальшивые монеты, подрывая экономику страны. Второй был уличен в педофилии. Третий же, самый циничный и извращенный, предложил королю проект приватизации всего государственного имущества в пятилетний срок, для чего планировал продавать населению специальные «выкупные билеты», каждый из которых в конце концов должен был принести его обладателю аж две коровы, лошади или кареты на выбор.

Этого третьего, маркиза Анатоля де Борис, носящего среди близких милое прозвище «Les renards roux»[86], Жора предложил посадить на кол, причем потолще и без смазки, дабы помучился подольше, а король выступил со встречным предложением: разорвать четырьмя лошадьми‑тяжеловозами на части. К глубочайшему сожалению обоих, подобные наказания, восходящие к расцвету монгольского владычества, не так давно были признаны Советом Европы в свете новых общечеловеческих ценностей негуманными и запрещены в королевстве повсеместно. С грустью сошлись на колесовании мерзавца и немного оттаяли сердцем, лишь перечисляя мучения, которым можно будет его подвергнуть предварительно. Король настаивал на «Железной деве» и «испанских сапогах», но Арталетов предпочитал пытку более жестокую: запереть приговоренного в королевской казне с завязанным ртом и скованными руками, чтобы он испытал поистине Танталовы[87] муки при виде золота, которое абсолютно невозможно украсть.

Стоит ли упоминать о том, что престарелого барона де Кавальяка, прежнего коменданта Бастилии, которого король уже отправил подлечиться в самый глубокий подвал лет на двадцать (то есть не только пожизненно, но еще и с надбавкой), наш герой, в пику самоуверенному герцогу Домино, послал на растерзание кровожадным «крупье», да еще уговорил короля дать старику на дорогу приличную сумму, дабы дикари имели возможность обчистить его до нитки самым изощренным способом.

Осужденных на виселицу отправляли прокладывать дороги, каторжан‑галерников – сажать виноградники, приговоренных к публичной порке плетьми – строить дома и рыть канавы… Словом, король покинул своего друга, утомленного его присутствием и непривычным, но весьма милосердным занятием, только после обеда.

Жаль, что выспаться вволю Арталетову все же не пришлось…

* * *

Едва дверь за Генрихом, восстановившим свое обычное приподнятое настроение и весело насвистывающим что‑то бравурное, затворилась, стих шум от пробуждения отеческими пинками дрыхнувших на посту гвардейцев‑бодигардов и Георгий завалился на свое скорбное ложе с целью перехватить сотню‑другую минут крепкого сна до ужина, как снова раздался стук – вежливый, но настойчивый.

– Да‑да! – раздраженно ответил Жора, когда в дубовые доски постучали третий раз. – Войдите! Не заперто!

– Извините… – В узкую щель просунулось предупредительное личико заместителя коменданта Бастилии Шатильона. – Вы не очень заняты, месье д'Арталетт?

– Нет, дружище, до вечера я совершенно свободен, – радушно ответил наш герой в манере виннипуховского друга Пятачка, хотя, признаться, с удовольствием перенес бы визит тюремного начальства на другое время. – Проходите, присаживайтесь, чувствуйте себя как дома…

Вероятно, на физиономии Арталетова было чересчур красноречиво написано продолжение присказки: «… но не забывайте, что вы – в гостях!», потому что «замком» вежливо отклонил предложение, оставаясь на восемьдесят процентов в коридоре.

– Знаете ли, – замялся он, не зная, куда деть глаза и еще более – руки, – я, вообще‑то, за вами…

«Неужели прямо сейчас… – опустилось все внутри у “колдуна”. – Вот тебе и вздремнул после обеда!..»

– Зачем?

– Ну‑у… Велено вас сопровождать в одно помещение.

«Фу‑у‑у!.. – перевел облегченно дух Георгий. – В помещение – не на площадь, следовательно, еще потопчем землю‑матушку…»

– Ведите, – великодушно разрешил он, поднимаясь с постели и застегивая пуговицы на колете, до этого по‑гусарски распахнутом на груди.

Оказалось, что в коридоре его поджидал почетный конвой из четырех алебардщиков в надраенных по такому случаю кирасах и шлемах и целых восьми тюремщиков в черных одеяниях. Это впечатляло, потому что, насколько Жора знал из книг и дворцовых сплетен, даже государственным преступникам, обвинявшимся в злоумышлении на жизнь царствующих монархов, полагалась только половина подобной свиты.

Д'Арталетт приосанился, заложил руки за спину и, окруженный каре из охранников, отправился вслед за надутым, как индюк, месье Шатильоном. Дорога намечалась долгая, до смерти захотелось схулиганить, и Жора затянул, немного подкорректировав содержание, жалостливую песню:

По харчевням я долго скитался,

Не имея родного угла,

Ах, зачем я на свет появился,

Ах, зачем меня мать родила…

– Чего молчите? Подпевайте! – обернулся он к безмолвным конвоирам, и те, не смея ослушаться высокого рангом узника, грянули бравым хором:

… Ах, зачем я на свет появился,

Ах, зачем меня мать родила…

Больше всех старался Шатильон, безбожно перевиравший слова и мелодию, но обладавший хорошо поставленным тенором.

Осторожный раз барин попался,

Меня за ухо крепко схватил,

Тут недолго судья разбирался

И в Бастилью меня засадил…

«С таким голосом и подобным репертуаром, – думал Георгий, когда Шатильон, увлекшись, со слезой в голосе, выводил в пятый раз, хотя все остальные давно замолчали: “Ах, зачем меня мать родила…”, – ему бы по подмосковным электричкам с шапкой ходить. Век горя бы не знал, болезный…»

К дверям искомого помещения притопали уже под бодрые звуки «Марша метростроевцев»…

* * *

Надо сказать, обстановка просторного зала без окон, скудно освещенного коптящими факелами, реденько воткнутыми в заржавленные кольца на стенах, несколько поубавила веселое настроение, не покидавшее Жору с самого начала этого похода под конвоем.

Во‑первых, большая часть помещения была заставлена разнообразнейшими приспособлениями и механизмами, назначение большинства из которых в качестве орудий для любительских пыток себе подобных было очевидным, а других – подразумевалось. Чего только не было на этой выставке – настоящей мечте истинного садомазохиста. И пресловутая «Железная дева» в виде саркофага, утыканного изнутри острейшими шипами, глубину проникновения которых в тело бедной жертвы можно было регулировать; и «испанские сапоги»: старинные – простые деревянные тиски, сжимаемые клиньями, забиваемыми молотом поочередно, и новомодные, импортированные из более продвинутой в этом плане Испании, – металлические, с зубчатым приводом; и дыбы разных размеров и модификаций… А уж всякого рода клещей, клейм, крючьев, бичей, дубинок и ножниц вообще было не счесть, и все самого отвратного вида: заржавленные, покрытые засохшей кровью, закопченные – сразу видно, что не показушные штучки, а постоянно пускаемый в ход инструмент сугубо специализированного назначения.