Замкнутый круг - Анатолий Галкин

— Согласен. А Назаров что говорит?

— Молчит, журналист. Этот дурак Бухонин сразу ляпнул ему про записку и про второе убийство. А Назаров все сам сообразил. Второе убийство вполне мог совершить тот, кто первую записку получил. Значит теперь Назаров заказчик, наводчик и соучастник. Вот он и молчит.

— А адвокат?

— Тоже молчит. Молчит и улыбается. Черт его разберет, то ли он первую записку передал, то ли в глаза ее не видел. За это время из камеры Назарова трое на волю вышли. Мог кто-нибудь из охраны вынести…

Они замолчали, чувствуя, что дальнейший разговор бесполезен. Каждый знал, что можно спросить, но спрашивающий знал, что можно на это ответить.

Немного поговорили о семье, детях. И уже перед уходом Савенков опять зацепил дело Назарова:

— Странный следователь, этот ваш Бухонин! Он другие версии прорабатывает или нет? Почему он только в журналиста вцепился? Я же говорил, что бабки у подъезда в то утро видели племянника Горюновой. Его-то вы нашли?

— Ищем! Объявлять его в розыск нет оснований, а дома он не появляется.

— Понятно.

— Слушай, Савенков. Есть у меня парнишка, Корин Слава. Я лично просил его внимательно поработать по делу Горюновой. Правда, его сразу же на другое перебросили. Но кое-что он наковырял. Ты ему позвони. Вместе найдете этого племянника. У него еще фамилия какая-то хитрая…

— Уколов.

— Вот-вот. Мы его ищем, Игорь, а он где-нибудь на дно залег. Уколов укололся и упал на дно колодца…

В последние дни Дима Назаров часто вспоминал мудрую присказку: «Весь век учись».

Он многое знал в жизни, но здесь, в камере СИЗО начал учиться заново. Того, что нужно было здесь, он почти не знал…

Камера Назарова была довольно спокойной, «правильной хатой». Постояльцев с тюремным опытом здесь было меньше половины, но остальные непонятным образом тянулись к ним и быстро впитывали принятые в подобных местах правила. Они понимали, что, возможно, надолго попали в чужой монастырь и хотели жить по его законам.

Правда, здесь это называлось «жить по понятиям».

Назарова приятно удивило лишь одно. Матерятся здесь значительно меньше, чем на редакторских летучках.

Оно и понятно! Народ тут очень ранимый и нервный. Случайная «мать», вставленная в разговор для связки слов, могла стать причиной смертельной обиды. Новичок, который «без понятий», очень просто мог оказаться головой в параше.

Несложными для Назарова оказались и многие другие правила общежития. Нельзя, например, ронять хлеб или ложку. Нельзя плевать на пол. Нельзя, в конце концов, садиться на вмурованный в углу унитаз, когда кто-нибудь ест или пьет.

Уже вскоре Назаров увидел, как встречают в камере новичков. При этом он очень удивился, что ему удалось избежать целой серии незлых, но довольно болезненных «подлянок».

Так, одного из прибывших настойчиво заставляли подраться с нацарапанным на стене злым мужиком. Отказываться было нельзя! И парень остервенело лупил кулаками по шершавому бетону. Когда он в достаточной степени сбивал руки в кровь, ему под общий хохот объясняли, что всего-то надо было сказать: «А пусть тот, кто на стене, ударит первым».

Десятки подобных «шуток» составляли традиционную тюремную «прописку» и были одновременно развлечением для давно прошедших эту церемонию.

Трудности переносятся намного легче, когда видишь, что в данный момент кому-то еще хуже, еще больнее.

Назарову удалось избежать не только «прописки», но и «крестин». Попавший в тюрьму без клички вполне может быть «кинут на решетку». Его заставят орать в окно и просить соседние камеры «дать кликуху». При этом наверняка можно получить что-нибудь обидное или оскорбительное.

Дмитрию повезло! Он сразу открыл свою «масть». А статья за умышленное убийство была здесь почитаема.

Кроме того, использовав материалы своих статей, Назаров намекнул на свои связи среди уголовных авторитетов. Он смог произвести впечатление очень важного и нужного всем человека.

Местный камерный смотрящий по кличке «Голубь» сам окрестил Назарова. Раз журналист, то писатель. Или писака…

Конечно, и кличка «Писака» была не самая благозвучная, но Назаров воспринял ее спокойно.

В ее основе благородная профессия. А главное, что «кликуха» нужна ему на неделю.

В этом он был уверен! И адвокат внушал доверие, и Савенков что-то обещал, и Фокин не оставит в беде. Он не допустит пятна на своем любимом «Активе».

Покровительство «Голубя» было приятно и полезно, но «базар» с ним ничего почти не давал.

С такими, как у Назарова уликами, он лишь советовал «идти в полную несознанку и гнать гусей».

И если по первой части Дмитрий был согласен, то строить из себя дурака ему не хотелось. Он был очень гордый.

Правда, планы поведения на следствии хороши, когда активно идет это самое следствие.

Но за неделю Бухонин вызвал его только раз. И это была формальная встреча для бумажки, для протокола.

— Поймите, Назаров, я готов поверить, что не вы убивали. Значит, что есть настоящий убийца. Но кто его будет искать? При ваших уликах никому не нужны новые приключения?

— Я понимаю вас, гражданин следователь.

— Мы готовим ваше дело в суд. Им будет достаточно улик! Отпечатки, кровь на одежде, свидетели вашего бегства. Но если вы, Назаров, не сознаетесь, то вы злостный преступник. И суд даст вам максимальную меру. Сообразили?

— Сообразил! Но я же не убивал.

— Это детали, Назаров. Надо сознаваться! Найдем мы с вами линию поведения, разжалобим суд и смягчим приговор. Пять лет сидеть или десять? Это большая разница!

Логика была железная, и трудно было возразить. И Назаров не возражал. Он больше молчал, надеясь на чудо.

Почти сразу после первого допроса «Голубь» предложил Назарову написать записку. Он сказал, что есть, мол, возможность «натянуть провода» или связь с волей установить.

Первая записка ушла успешно, а через несколько дней со второй получилась накладка. Осмелевший Назаров начал писать ее прямо в камере, за столом и в разгар дня.

Охранник, вызывавший его на допрос, не только выкрикнул фамилию, а открыл дверь и шагнул в «хату».

Назаров с глупым видом вскочил и замер. В правой руке он держал обломок карандаша, а в левой неоконченное письмо на развернутой коробке от «Примы».

Этот второй допрос доставил Бухонину истинное наслаждение.

Убийство Вавилова давало некий шанс журналисту, заставляло сомневаться в его вине. Но с запиской все становилось на свои места.

— Так, Назаров, доигрались! Второе убийство на вашей совести. Придется все переквалифицировать. Я на вас целый букетик статей навешаю. Что скажите, опять вы не виноваты?

— Я не убивал.

— Так! А зачем вы направили человека на квартиру Горюновой? Для визуального осмотра? Нет, вам нужен был шум. Лучше всего убийство тем же способом. Что, собственно, и произошло…

— Я не убивал.

— Сознавайтесь, Назаров. Кому вы писали? Кто еще входит в вашу банду?

Полиция огородила подъезд лентой, и все зеваки стояли вдалеке. Среди них прятался и Фима Уколов. Он думал о своих проблемах.

«Мне конец! С чемоданом все сорвалось! Теперь Гера меня живым не выпустит. Сейчас можно только лечь на дно и долго скрываться…»

В тот момент, стоя около злополучного дома тети Нины, Ефим думал только об этом. Полагающиеся к такому случаю мысли о вечной памяти в его голову не приходили.

Еще Уколов понимал, что торчать в этом дворе, где многие его знают, опасно!

Но и уйти он не мог. Он ждал выноса чемодана…

В самом конце вынесли бедную тетку, а чемодан, должно быть, остался в завалах старухиного барахла. Где-то на антресолях.

Он ушел только тогда, когда все успокоилось. Ушел не домой! Там его наверняка уже ждали наручники.

Фима перелистал записную книжку и нашел ту, которая его обязательно примет и о которой почти никто не знает…

Маринка жила в Солнцево. Это только он, Ефим, называл ее так. Для всех остальных она была Марина Алексеевна, ведущий химик в разваливающемся НИИ. Эта женщина называла себя сравнительно молодым доктором наук. Возможно, что для ученой степени она была молодая, а для Фимы так почти пожилая дама.

Она приехала в Москву из маленького северного городка. За это, и за то, что очень упорно грызла гранит науки, получила прозвище Ломоносов.

Она с боем пробилась в аспирантуру, с блеском защитила кандидатскую, получила высокую должность и маленькую однокомнатную квартирку в Солнцево…

Почти полный жизненный успех!

Но к тридцати пяти годам Марина знала о любви лишь понаслышке. Это романы из школьной программы, парочки на лавочках, поцелуи, виденные на киноэкране…