Собрание сочинений в десяти томах. Том девятый. Ave Maria - Вацлав Михальский

– Похвально, – едва проронила Александра, – а мы с Маркизом?

Вслед за Катиной свадьбой новые свадьбы посыпались одна за другой, как спелые яблоки с яблони, которую тряхнули как следует.

Первой подхватила эстафету Глафира. Она вышла замуж… за Артема. Ей было семнадцать лет, и их брак зарегистрировали в «порядке исключения». В свои малые лета Глаша училась уже на втором курсе финансово-экономического института, который оканчивал Артем. Когда и как они сблизились, для всех было тайной, а их объявление о свадьбе полной неожиданностью.

Еще через месяц младший Адам женился на девушке из соседнего подъезда по имени Катя.

Только Александра Вторая, самая красивая, самая энергичная, самая веселая и смелая, Александра осталась дожидаться принца на белом коне. А пока она все перебирала: сначала отвергла Артема, а потом еще косой десяток претендентов.

Жизнь летела стремительно. Как говорила по этому философскому поводу Надя-неотложка: «Утром проснешься – понедельник, а спать ложиться – суббота».

Когда она умирала, Надя попросила, чтобы немедленно приехала Александра.

– И без никого, – добавила она слабым голосом взявшему телефонную трубку мужу Карену. Больница была для высшего начальства, телефон стоял в одноместной палате Нади. Все здесь было чистенько, отутюжено, отполировано, как говорили про эту больницу в народе: «полы паркетные, врачи анкетные».

Александра примчалась на своем автомобиле очень скоро.

Надежда показала мужу глазами, что ему нужно выйти. Поздоровавшись с Александрой, еще крепкий, чуть-чуть пополневший и совершенно седой Карен вышел из палаты.

На дворе стоял март 1976 года. Днем солнце светило очень ярко, хотя еще и не грело как следует. Палата была залита мягким солнечным светом, лучи его падали не прямо в высокое окно, а переламываясь об угол здания, как бы параллельно окну. В начале апреля Наде должно было исполниться 57 лет – возраст для женщины самый рабочий, а она умирала. Ей был знаком весь медицинский мир страны, лучшие из лучших, а она умирала. Ее диагноз не предполагал выздоровления. Сил уже не было никаких, но когда пришла Александра, больная вдруг разрумянилась, морщины на ее лице разгладились, в когда-то таких карих, плутовских, а теперь совсем посветлевших глазах мелькнул проблеск надежды, и каждой клеточкой своего тела она ощутила неожиданный прилив сил – так бывает, и называется это на языке медиков «ремиссия» – последняя мобилизация организма.

– Присядь поближе, – попросила подругу Надя.

Александра взяла стул и села напротив ее изголовья.

– Саша, ты знаешь – я перед многими сволочь.

– Надя, побойся Бога!

– Я и боюсь. Перед многими. Особенно перед тобой.

– Что ты мелешь, мало ли какие бывают глупости…

– Нет, нет, – прервала ее Надя. – Ты закроешь мои глаза – это моя воля. Ты многим закрыла… Саша, в пятьдесят восьмом, в Париже я встретила Толю Макитру. Помнишь – такой белобрысый?

– Моль на аркане? – невольно улыбнулась Александра.

– Во-во. Только не он моль, а я. Он меня прижал на симпозиуме, под лестницей, и спрашивал про тебя, про маму Аню. Это была моя первая капстрана, я испугалась за свою шкуру. Сказала – ты погибла на войне, Анна Карповна умерла. Главное не это. Главное, он сказал… у тебя могла быть старшая сестра?

– Могла.

– Мария?

– Мария.

– Вот, он начал про твою сестру Марию, и тут я сбежала. Вечером поставила делегацию на уши; взяла их на пушку, что возможны провокации… на другой день мы на симпозиум не пошли, а потом улетели… Артемке не рассказывай…

Силы Нади закончились, и она больше ничего не сказала. Скоро она умерла. Александра закрыла ей глаза, как закрывала многим.

При всех обстоятельствах жизни Александра всегда ощущала себя полноценным человеком, – у нее была любимая работа. С недоумением и страхом взирала она на людей, которые каждое утро к девяти часам отправлялись в ненавистное им присутствие и нудились там до шести вечера, когда можно было, наконец, дать деру. А таких людей, оказывается, насчитывались миллионы и миллионы.

Александра была благодарна Папикову за то, что он не дал ей уйти из хирургии, но выпустил из-под своего крыла, освободил от давления, которое вольно или невольно, но всегда давало бы себя знать; авторитет на то и авторитет, что с ним надо постоянно считаться и на него оглядываться. В те времена, когда Александра перешла от Папикова, слово «авторитет» еще ни кем не приравнивалось к слову «бандит». Разрушение и осквернение русского языка тогда еще и не начиналось. Александра не любила поэта Маяковского, но ей очень нравилась его строчка: «Работа – единственное, что мне не изменит». Пока так и было.

А жизнь, между тем, летела со все нарастающей скоростью. И на том жизненном поле, которое должен пройти каждый человек, и проходила свое Александра, на этом ее поле с каждым годом становилось все больше и больше крестов. Если бы Александра видела навязчивый сон своей старшей сестры Марии с пирамидальным тополем и с тенью-чертой, которую отбрасывал он через родовую усадьбу Мерзловских, и уходящие за черту толпы, если бы она видела этот сон, то, наверное, многое представлялось бы ей яснее. Но она этого сна не видела. Один за другим ушли за черту Ираклий Соломонович, Папиков, замминистра Иван Иванович с обтянутым черной перчаткой протезом вместо кисти левой руки, ушел маршал Малиновский, ушел, едва перевалив за шестьдесят, Иван и многие другие. Поле жизни Александры становилось все более и более пустынным.

Пролетели со свистом и Гласность, и Перестройка, и восторженное бегание к Белому дому на набережной Москвы-реки для защиты от советской власти борцов с привилегиями номенклатуры, борцов за справедливость и повсеместное в СССР народное счастье. Если бы кто знал, какие привилегии получат для себя и своих близких и ближних эти самые борцы при антисоветской власти…

Нужно сказать, что ни Александра, ни Ксения к Белому дому не бегали, и не по причине преклонных лет, а потому, что Ксения сидела тогда в самом Белом доме депутатом или, как язвила она в дальнейшем, «депутаной». Александра же не поддалась всеобщему революционному зуду, наверное, потому, что помнила слова своей матери Анны Карповны о том, что после смены советской власти «лучше не будет». Зато все дети бегали во главе с Артемом, который был к тому времени каким-то маленьким руководителем какого-то привилегированного общепита, умудрялся подвозить к Белому дому зеленые солдатские полевые кухни с кофе, пластмассовые стаканчики и пирожки с ливером.

После расстрела Белого дома в 1993 году из танков, опять же в рамках борьбы за всенародное счастье, Ксения раз и навсегда бросила политику и ушла с головой в свою биологию, где она уже давно была и доктором, и профессором, и вообще, как говорится, не из последних. С тех пор Ксения и Александра сдружились особенно. Ксения всегда подражала Александре, поэтому у нее был старенький «Москвич», который она очень любила.

– Тетя Ксеня, разрешите мы с Глашей купим вам нормальную тачку, – просил тещу Артем, ставший к середине девяностых очень богатым.

– Нет, – отвечала Ксения, – на тачках катайся сам, а у меня хорошая машина. Когда будет нужно – скажу.

Скоро все заговорили о том, что грядет новое тысячелетие, и опять появилась надежда, что в двухтысячном году все улучшится чудесным образом. Этот год ждали как манну небесную и называли его в газетах и по телевидению «миллениум».

А пока шел следующий рядовой год от Рождества Христова, и скоро должна была наступить Пасха. И когда сейчас, накануне Пасхи, Александра ехала на машине по подновленным улицам Москвы, над головой часто мелькали растяжки: «Христос воскрес!»

Еще недавно такое было непредставимо. Кругом торчало: «Слава КПСС».

Притом ответственными за эту «Славу КПСС» были те же самые, по чьему повелению развешивали «Христос воскрес».

Всего несколько лет прошло, а все осыпалось, все обвалилось.

Некоторые умники, как правило, бывшие преподаватели научного коммунизма, а теперь, как ехидничала по их поводу острая на язык Ксения, «перековавшие мечи на орала, а орала на хлебала», стали говорить про бывшую власть, что она «гнила» и падение ее они предвидели. Она могла гнить еще тысячу лет, как Римская империя. Даже те, кто разрушали бывшую власть намеренно, ничего подобного не предвидели. Как говорят в таких случаях, результат превзошел ожидания. Да, казалось, все было установлено на века, а сгинуло, улетело, считай, в одночасье.

«Скоро Пасха», – думала Александра, глядя на мелькающие растяжки поперек улицы, и ей как-то само собой приходило в голову, что это единственный праздник, просочившийся сквозь толщу советской власти нетронутым. Всегда хозяйки красили куриные яйца луковой шелухой, а кто побогаче, то и пищевыми красителями, всегда в действующих церквах бывал крестный ход, и глазеющие толпы диких атеистов взирали на идущих с золоченными хоругвями священнослужителей, как на зверей в клетке.