Собрание сочинений в десяти томах. Том девятый. Ave Maria - Вацлав Михальский

– На фронте она еще не была моей женой. Мы вместе служили в штурмовом батальоне. Я комбатом, она военфельдшером. Не буду рассказывать…

– Не надо, – согласился маршал. – Тогда спасла, сейчас не смогла. Мене, текел, фарес.

– Что вы сказали?

– Отмерено, взвешено, сосчитано. Это не я сказал – Библия. Не удивляйся – я церковноприходскую школу окончил. Учили нас так, что выученное от зубов отскакивало. А у меня в детстве память была такая: запоминал страницами. Адъютанта с тобой?

– Нет, товарищ маршал, пусть остается в Москве. Толковый парень, учит языки: немецкий, английский. Возьмите его к себе поближе.

– Языки – это важно. Тем более английского я не знаю – поучим вместе. Как фамилия?

– Лейтенант Полустанкин. Из беспризорников.

– Фамилия хорошая, – маршал сделал пометку в лежащей перед ним тетради. – Ты в Бога веришь? – неожиданно спросил маршал.

– Всю войну на передовой. Ходил и в рукопашную, – помолчав, ответил Иван.

– Мог бы и не спрашивать, – улыбнулся своей детской обезоруживающей улыбкой маршал. – Я ведь сам с шестнадцати лет воевал, с начала Первой мировой. Сейчас про нее никто не помнит, а война была очень большая.

– Товарищ маршал, у меня еще вопрос: если я поеду с женщиной?

– Одобряю, тебе без женской руки сейчас нельзя. Устроим вольнонаемной. Нормальное дело, прикрепим сразу к тебе. На Востоке мы с тобой уже были. Поезжай-ка, Ваня, на Запад. В Европу. Например, в Берлин.

– До Берлина я в войну не дошел.

– А теперь дойдешь.

– Наверное.

– У вас дети?

– Дочь, девять лет.

– М-да. Жена фельдшер?

– Нет, товарищ маршал, доцент, скоро будет профессором. Детский хирург Александра Домбровская.

– Я что-то слышал, имя на слуху.

– Да, она человек известный по своей специальности.

– Не сердись на нее, – тихо сказал маршал.

– Она ни в чем не виновата.

Маршал удивленно поднял брови.

– И я не виноват, – сказал Иван, – нашелся ее первый муж, пропавший без вести в сорок втором, на Сталинградском направлении. – Иван нарочно сказал так, как сказал, чтобы не вдаваться в подробности.

– Ого, – сказал маршал, – действительно, все правы. – Он нажал кнопку под крышкой стола.

Тут же явился порученец полковник.

– Его, – маршал указал глазами на Ивана, – срочным переводом в Западную группу войск, в Берлин. На должность не ниже нынешней. На его место генерала… – маршал назвал фамилию Нининого мужа. – И еще: с ним одну женщину, которую он укажет. На исполнение двадцать четыре часа. Отправить самолетом.

– А можно должность повыше, там есть вакансия? – спросил порученец, на которого произвело очень большое впечатление чаепитие Ивана с маршалом.

– Желательно.

– Разрешите исполнять?

– Исполняй.

Порученец вышел из кабинета. В это время зазвонил кремлевский телефон.

– Приходи попрощаться, – протягивая руку к трубке, сказал маршал Ивану. – Не руби с плеча. Жизнь покажет.

– Спасибо, – сказал Иван, поклонившись, а точнее, кивнув головой.

– Нужен паспорт прикомандированной к вам гражданки, товарищ генерал-полковник, – обратился к Ивану порученец.

– Будет, – отвечал Иван и, глядя в невыразительное лицо порученца полковника, вдруг вполне неуместно и вопреки ситуации вспомнил шутку, которую рассказывали про министра. Один полковник прислал ему письмо, что, дескать, как же так: зимой полковники носят папахи, и это сразу отличает их среди старших офицеров, а на лето никакой отлички не предусмотрено, хорошо бы поправить положение.

На письме полковника маршал наложил резолюцию: «Разрешить подателю оного носить папаху летом».

Выходя из приемной министра, Иван с трудом подавил невольный смешок, так не вязавшийся с его ситуацией. Он знал, что маршал человек незаурядный, и сегодня на собственном примере получил тому еще одно подтверждение[32].

Проводив взглядом вышедшего из приемной Ивана, смышленый порученец подумал, что маршал относится к тому очень хорошо, если даже разрешает взять к новому месту службы ППЖ[33], а значит, и ему, порученцу, надо сделать для генерал-полковника все как можно лучше, тем более что семейная ситуация у него, видно, тяжелая, лицом генерал прямо-таки черен, надо постараться, глядишь, это старание когда-нибудь и откликнется – земля круглая.

А тем временем, подавив свой глупый нечаянный смешок, Иван вынул из нагрудного кармана кителя листок с домашним адресом официантки Мани. Все было написано на листке разборчиво и понятно. Придя к себе в кабинет, Иван вызвал машину, оделся и поехал.

Маша встретила его без удивления, удивились только соседи по коммуналке.

– Заходите, – провела она его в комнату, где все еще тяжело пахло. Голос у Маши был глухой, чуть слышный, вокруг шеи замотан красный шерстяной шарф, глаза воспалены.

– Соболезную кончиной отца.

Маша кивнула в знак благодарности.

– А где мать?

– Она, – Маша закашлялась и прикрыла рот, – за-му-ж вышла, в Кострому.

– Поедешь со мной к новому месту службы?

– Поеду.

– Ангина в самолете пройдет, у меня так было. Давай паспорт.

Покопавшись в колченогой тумбочке, Маша подала ему свой паспорт.

– Вылет завтра, – беря из ее горячих рук паспорт, сказал Иван.

Маша кивнула, ни о чем не спрашивая.

– Я пошел. Спасибо тебе, – Иван прикоснулся пальцами к ее предплечью. – Жди.

Маша кивнула в ответ и открыла перед ним дверь.

Анна Карповна умерла в здравом уме и ясной памяти 19 августа 1964 года, на восемьдесят четвертом году жизни.

Похоронили ее в пятницу 21 августа за красным кирпичным забором Донского монастыря. В те времена еще не нужно было быть ни знаменитым белым генералом, ни великим русским философом, ни Нобелевским лауреатом для того, чтобы тебя похоронили на этом монастырском кладбище.

День был хотя и не дождливый, но довольно прохладный, что-то около 17 градусов по Цельсию.

Похороны организовал Григорий Михайлович Семечкин, бывший директор комбикормового завода в том поселке, где жили когда-то Адам и Ксения, где родилась у них двойня. Семечкин руководил в столице какой-то важной частью коммунальных услуг. И на Гражданской войне, и на зоне, и на воле, и на кладбище Семечкин всегда руководил чем-то целым или особо важной частью целого – такая была у него доля.

Как и завещала Анна Карповна, дочь положила ей в левую ладонь, крепко сжав ее пальцы, крохотный портрет мужа, а своего отца адмирала Мерзловского. Когда-то Анна Карповна носила эту фотографию в золотом медальоне, да выменяла его в голодный год на буханку хлеба.

Больше всех убивалась на похоронах Надя-неотложка. Горько плакал и ее сын Артем, недавно возвратившийся в Москву после военной службы в Заполярье.

Плакала внучка Катя.

Плакала Ксения и ее дети.

Плакала Папикова Наташа.

Сняв очки, промокал скомканным платком глаза сильно постаревший и похудевший Ираклий Соломонович.

Александр Суренович Папиков лежал в больнице под капельницей.

Были на похоронах Марк и Карен.

Была и красивая Нина и ее муж – старый генерал, все еще находившийся в строю Вооруженных сил СССР.

Бывший начальник госпиталя на Сандомирском плацдарме, заместитель министра Иван Иванович лечился и отдыхал в Карловых Варах. Все еще работавшая в его министерстве Надя сообщила ему о случившемся, и он прислал на имя Александры телеграмму соболезнования.

Подобную телеграмму из сопредельной с Чехословакией страны прислал Иван.

Адам опередил Анну Карповну. В мае прошлого года он поехал в родной город поклониться могилам матери и отца, внезапно взяв десять дней отпуска за свой счет. Папиков, под руководством которого работал Адам, отпустил его с пониманием. Через два дня по прибытии в родной город Адам позвонил в Москву и сказал Ксении: «Маме и папе поклонился, со всеми, с кем хотел, увиделся, а теперь рвану-ка я в горы на два-три дня – душа горит, вспомню молодость!» Ксения пыталась возразить, но связь прервалась… как оказалось, навсегда. На горной тропе камешек вывернулся из-под ноги слишком бесстрашного, слишком упоенного встречей со своей молодостью Адама, и с небольшой высоты, примерно в семь метров, он сорвался в пропасть, на дне которой бушевало Аварское Койсу. Бешеное течение отнесло по камням тело Адама далеко-далеко. Не зря говорила Анна Карповна о том, какие трагические глаза у Адама, и о том, что его преследует злой рок. Несчастный случай всегда нелеп, необъясним и неподвластен логике. Так было предначертано свыше – другого объяснения тут нет.

Ксения настояла на похоронах мужа в Москве. Хоронили Адама в закрытом гробу. В связи с этим страшным событием и познакомился со всеми Григорий Михайлович Семечкин, который тогда, как и сейчас, организовывал похороны, только на другом кладбище, на Николо-Хованском, за южными окраинами Москвы.

Когда почти засыпали могилу Анны Карповны могильщики и стали подходить провожающие, чтобы бросить свою горсть земли, все снова заплакали. Все, кроме Александры, у нее не было слез. Саднящая горечь запеклась в груди комом и не давала ни вздохнуть, ни заплакать, ни проронить хоть единое слово.