Убийство в Озерках - Мария Шкатулова

Салтыкову тоже не спалось. Он ходил, не находя себе места, по своей двухэтажной квартире с видом на Москва-реку и в который раз задавал себе один и тот же вопрос: откуда у него это странное чувство? То ли тревога, то ли тоска, то ли страх… толком он и сам не мог понять. Ведь ничего определенного нет, ведь ничего не случилось? Просто как будто что-то носится в воздухе, невидимое, неосязаемое, неуловимое, но явно несущее в себе угрозу. Или он просто устал? Устал, расшалились нервы. Ведь ему столько пришлось пережить за последнее время?.. Ну, конечно, это нервы!.. Ведь это нервы? Ведь все хорошо? Ведь он все сделал правильно? Все просчитал, все предусмотрел. Чего же ему бояться?

Он снова начал перебирать в памяти разговоры со следователем. Конечно, они подозревали его, как подозревали бы любого на его месте. А потом все улеглось. Улеглось, потому что у него есть голова на плечах и потому что ему повезло. И теперь судят Юрганова. А иначе и быть не могло. С какой же стати он дергается?

Мысль о Юрганове неприятно шевельнулась у него в голове. Впрочем, разве ему, Юрганову, не все равно? Осудят, не осудят… Все равно жизни у него нет: семьи нет, работы нет, жилья нет. Какая разница, где при этом находиться? В тюрьме хоть накормят, напоят, и есть крыша над головой. Все лучше, чем по подъездам таскаться.

Да и черт с ним, с Юргановым — не из-за Юрганова же у него такое настроение! Нет, тут что-то другое. Но что?

Он опять принялся вспоминать все происшедшее: разговоры, звонки, визиты. Вспомнил, как приходила Миронова за Люськиными шмотками. Конечно, он повел себя как дурак. «Ну спросила она, где я купил кольцо, и что из этого? И зачем я сказал, что не помню? Надо было сказать. А я, козел, ответил, что забыл. Как это можно забыть? Хорошо еще, что она ничего не заметила. “Забыл”,— передразнил он самого себя. — Вот кретин!» Салтыков все не мог успокоиться. «Ничего. Я еще скажу ей. Завтра позвоню пораньше и скажу: “Ты спрашивала, где я купил кольцо? Так вот, я вспомнил. А то, знаешь, у меня от всех этих дел плохо варит голова. А сама-то ты где купила? A-а, понятно…”. Заодно и про шмотки спрошу, продала ли». А в остальном… что ж, в остальном он повел себя правильно: разыграл обманутого и оскорбленного супруга, и она поверила.

Впрочем, откровенно говоря, кольцо его не беспокоило. Он прекрасно помнил, как Люська, вернувшись от Мироновой, сказала, что та хочет точно такое. Какого же черта он тогда так испугался? «Сам виноват, кретин. Надо было выбросить эти цацки, давно надо было выбросить, а не прятать в квартире, чертов болван».

Но ведь это все? «Все, конечно, все» — сам себе отвечал Салтыков, но чувство тревоги не оставляло его. Лёля? Лёля спрашивала его про билеты в Японию. Ну и что? Лёля — дура, это всем хорошо известно.

Разве он сам не повел себя, как дурак, когда соврал Люське про билет? А если бы она попросила показать его? Что бы он стал делать? Ну, соврал бы что-нибудь, сказал бы, что оставил билеты в студии. И потом, он ведь соврал не просто так. Он соврал для дела. Если бы он не держал Люську за глотку этой поездкой, она бы никогда в жизни не согласилась поехать с ним в пансионат. Правда, может, действительно надо было не жадничать и купить два билета? Раз уж все знали, что он должен был ехать с Люськой? На всякий случай?

«На какой, к чертовой матери, случай! — возмутился Салтыков. — Все позади, давно позади. И все, что произошло, только подтверждает, что я все сделал правильно. Да и в голову никому никогда не придет интересоваться какими-то билетами. А если кто и поинтересуется, скажу, что билет купил только себе, потому что приглашали меня одного. А не поехал, потому что мне предложили работу получше. Что и было правдой. И плевать я хотел на всех».

Дело было в том, что со временем предполагаемой поездки совпал очередной приезд Бренды, и намечалась грандиозная съемка и грандиозный гонорар, самый большой за все время, и Салтыков, рассмотрев все «за» и «против», решил, что ему выгоднее поработать на Бренду, и от Японии отказался.

А Нина? Подруга Юрганова, которая вылезла неизвестно откуда и притащилась к нему неожиданно и в самый неподходящий момент, на вернисаже. Все ли он сделал правильно? Может, и не все, но ведь он человек, а не компьютер. Он не мог успеть за одну секунду все просчитать с математической точностью, поэтому, вероятно, и допустил какие-то оплошности в разговоре с ней. Ему же надо было узнать, откуда она взялась и что ей известно. Вдруг оказалось бы, что эта Нина может подтвердить юргановское алиби? Ведь знал же он от следователя, что Юрганов приехал на дачу не восьмичасовой электричкой, а последней? Вот и полагайся после этого на людей. Ему еще повезло, и как повезло. Ведь Юрганов вполне мог провести вечер у этой Нины: собирался же он на какой-то день рождения. Небось, к ней и собирался. «Дурак я был, что не спросил у нее. Впрочем, какое теперь это имеет значение?»

А Тоня? Ну, Тоня… Тоня — такой союзник, лучше которого и желать нечего, потому что прежде всего сама об этом не догадывается. В глазах ментов она — невинная овечка. Правдива, как пионерка. Нет, за Тоню он спокоен. Правда, если разобраться, что-то странное появилось в ее поведении последнее время, какая-то она стала кислая, кислее даже, чем обычно. Да черт с ней, с Тоней! Откровенно говоря, радости от нее было не так уж много: секс ее не интересовал, и как ни пытался он пробудить в ней хоть что-нибудь, так она и осталась неотесанной деревенщиной. Но как свидетель она все равно хороша: во-первых, она ничего не знает, во-вторых, все, что она сказала ментам, только играет ему на руку. Нет, все-таки он молодец! Он все правильно сделал, когда внушал Тоне, что не женится на ней, и менты клюнули. Раз жениться не собирается, значит, и жену убивать ему незачем. А до Бренды так никто и не докопался.

Салтыков задумался. То, что не докопался, это верно. И благодарить за это он тоже должен только себя. Он прятал ее по всем правилам конспирации. Даже Люська ни о чем не догадывалась. Бренду постоянно пугал: то мафией, то бандитами, то ворами, то другими ужасами, подстерегающими богатых иностранцев в России. «Помощник? Какой помощник? Ни-ни. Убьет, ограбит. Я сам все сделаю. Агентство? Да с тебя там такие деньги сдерут, что ты пожалеешь, что родилась на белый свет. Я всех найду, со всеми договорюсь. Сиди в отеле и носа не показывай».

В результате несчастная Бренда шагу без него ступить не могла: всего боялась. К тому же в России ей раньше бывать не приходилось: она не знала, где искать места для съемок, а снимать, где придется, не хотела. А он был тут, под боком. Он-то хорошо знал, куда поехать, чтобы поснимать на фоне церкви семнадцатого века, или монастыря, или старинного особнячка, или каких-нибудь природных красот. Правда, ему и доставалось. Аппаратуру приходилось таскать на себе, а аппаратура весит ого-го сколько… Впрочем, честно говоря, «доставалось» ему не только в плохом смысле. Если вспомнить, сколько он через нее поимел на халяву пленки, фонов, фильтров, даже объективов. Не говоря уже о деньгах и подарках. Да, втрескалась она в него, будь здоров…

А Люське рассказывал сказки про капризную самодурку: «Загоняла меня, старая ведьма», — и по телефону всем знакомым жаловался, какая она дрянь и капризуля. «Черт бы их побрал, этих иностранцев», — ворчал он каждый раз после встречи с Брендой. И Люська, прекрасно знавшая, что к концу съемок он получает и приносит домой круглую сумму в долларах, из которой ей перепадает немалая доля, никогда не спорила и даже иногда сочувствовала. И все принимала за чистую монету. «Ты смотри, повежливей», — шептала она ему, когда Бренда (что, впрочем, бывало нечасто, потому что он и в этом вымуштровал ее как настоящего солдата) звонила ему домой.

Все это так. Но теперь, когда Люськи уже нет, ему стало почему-то неспокойно. Бренда, конечно, знала, что Люську убили: он по всем правилам разыграл не горе, конечно (так как Бренде он плел, что супружницу давно и прочно не любит и как он несчастен в личной жизни), но «потрясение и печаль», какую должен испытывать всякий цивилизованный человек при трагической гибели подруги жизни, пусть даже и нелюбимой. Бренда повздыхала и даже поплакала вместе с ним, поужасалась творящемуся в России беспределу, но потом, когда она вернулась в Москву через несколько недель, Салтыкову показалось, что она стала чуть холоднее, что она уже не набрасывается на него, как раньше, с дикой страстью, когда они оставались вдвоем. Впрочем, что говорить? Он и сам был не в лучшей форме, и чем ближе становился суд, тем меньше у него оставалось сил на постель.

Нет, его волновали не бабы. Но что? Лёня Коган? Но ведь он принял все меры предосторожности, в результате чего все думают, что Коган давно в Штатах, а на самом деле, уехал он только в конце лета, за два месяца до того, как он, Салтыков, «разобрался» с Люськой. А два его предыдущих приезда в Москву он скрыл, хоть это было и нелегко.