Убийство в Озерках - Мария Шкатулова

Потом снимки, сделанные в восьмидесятые годы: у нее уже другая прическа, другой макияж, другое выражение лица, а Салтыков почти не изменился, разве что немного потолстел и чуть-чуть полысел. «Это их первая машина. А это в Париже. Салтыков сделал там потрясающие снимки, самые хорошие Люськины снимки… А это она сняла его на фоне Лувра. Вот еще. Этот мне не нравится: здесь он какой-то надутый. Вот еще хорошая фотография… только вот не могу понять, на каком мосту они стоят…»

Фотографии последних десяти лет: на хорошей бумаге, сделанные хорошей камерой. «Эту я еле выклянчила: Салтыков не хотел мне ее давать. Это ее сорокапятилетие, мы отмечали в ресторане. А это мы с ней в Испании: в Коста-Брава, на пляже. Это — Барселона… Кажется, в девяносто пятом, — Миронова перевернула снимок и посмотрела дату на обороте. — Да, в девяносто пятом, а через два года мы опять там были, но уже с Салтыковым…»

Было еще много фотографий, сделанных за границей: загорелые лица, нарядные платья, улыбки, широкополые шляпы и повсюду цветы… «А это… это четыре года назад, в Питере. Мы ездили на открытие его выставки в Строгановском дворце. Это около Зимнего, это на Невском, недалеко от Дома книги, а это мы все вместе на фоне Инженерного замка: нас снимал его питерский товарищ…» — Миронова неожиданно замолчала, снова взглянула на последний снимок и раздельно сказала: «Это снимал Лёня Коган, старый товарищ Салтыкова и величайший в мире программист».

В комнате воцарилось молчание.

— Величайший в мире — кто? — не выдержала Лёля.

— Программист, — задумчиво повторила Елена Афанасьевна, — и не смотри на меня так: я тоже об этом подумала. Странно. Как же я могла забыть? Хотя, все равно, — она покачала головой.

— Что — все равно?

— Это не он.

— Почему?

— Потому что это нелепо. Лёня Коган — преуспевающий ученый, состоятельный человек и отец семейства. Безобидный, как заяц. Зачем ему принимать участие в убийстве жены своего школьного товарища? К тому же он прекрасно относился к Люсе… Да и вообще, бред какой-то. Сейчас я покажу, где-то у меня была его фотография…

Она принялась рыться в разложенных на столе снимках, но нужная фотография не попадалась. Лёля подсовывала ей то одну, то другую и спрашивала: «Он? Нет? А это? Скажи хоть, как он выглядит?»

— Лёня? Худенький, небольшого роста, вот с такими волосами, — Миронова сделала жест, означающий, что у Когана пышная шевелюра.

Наконец, она сказала:

— Вот, нашла. Два года назад он приезжал в Москву, и мы вместе ходили в «Современник», а перед спектаклем я их с Люськой щелкнула на память. Кажется, это был его последний приезд.

Нина посмотрела на снимок. Рядом с Салтыковой на бульварной скамейке человек лет пятидесяти, худой, некрасивый: очки с толстыми стеклами, лоб высокий, даже слишком высокий, большой нос, лошадиные зубы, волосы густые, вьющиеся, рыжеватые, напоминающие львиную гриву, и благодушная улыбка.

— Да, на злодея он не похож, — согласилась Нина.

— Они с Салтыковым учились в одном классе. Каждый раз, когда он приезжает, рассказывает, как Салтыков защищал его от местных хулиганов. У него двое детей и внучка, и я никогда не видела человека добрее его. Он не мог принимать в этом участие, — твердо сказала Миронова.

— Но ведь он мог и не знать, для чего Салтыкову это нужно? — возразила Лёля. — Ведь можно же представить себе, что Салтыков спросил его, как это делается, а тот объяснил. Вот и все.

— Скажите, Нина, — спросила Миронова, — когда Юрганов договорился с Салтыковым об охране дачи?

— Весной, — ответила Нина.

— Значит, Коган здесь ни при чем.

— Да почему? — возмутилась Лёля. — Какая тут связь?

— Очень простая: полтора года назад, даже чуть больше, Коган уехал в Штаты. А до Юрганова их дачу никто никогда не охранял. Если бы еще Салтыков договорился с Юргановым раньше, то есть до отъезда Когана, тогда…

— Раньше это было невозможно, — перебила Нина, — полтора года назад Юрганов еще жил в деревне и даже не помышлял о том, чтобы ехать в Москву.

— Значит, и закроем эту тему.

Тему закрыли, но успокоиться не могли. Лёля продолжала ворчать, Миронова хмурилась, у Нины остался какой-то неприятный осадок от этого разговора, хотя здравый смысл и подсказывал ей, что если бы Салтыков задумал это убийство давно, то не стал бы он дожидаться Юрганова, который исчез из его поля зрения несколько лет назад, а появился совершенно случайно… Нет, это не то.

— Ну, хорошо, — сказала она, — мы не знаем, какую роль сыграл Коган в этой истории. Но мы можем идти к следователю с тем, что у нас уже есть, и пусть он сам разбирается.

— Нет, — возразила Миронова, — не можем.

— Почему?

— Потому что у нас ничего нет. Нам нечего предъявить следователю.

— То есть — как? А билет в Японию, а кольцо, а идея Саши Лопухова? У нас же полно доказательств!

— Доказательств? Да как вы не понимаете? Как вы не понимаете, что у нас нет ничего, что могло бы хоть на минуту заставить следователя поверить в виновность Салтыкова.

— Но ведь мы-то не сомневаемся, что убил он?

— Да ведь этого мало, неужели непонятно? Кого вообще интересуют наши сомнения или наша уверенность? Надо, чтобы на этот счет не осталось сомнений у следователя.

— Мы расскажем, как Салтыков повел себя в истории с кольцом: разве этого недостаточно?

— Конечно, нет! Вы же не можете всерьез считать это доказательством.

— Косвенным — могу.

— Нет, не можете, потому что, пережив такой испуг, который ему пришлось из-за меня пережить, Салтыков станет в сто раз осторожнее.

— Но ведь он уже себя выдал?

— Это вы так думаете. Вернее, он, может, и выдал себя, но не следствию, а нам с вами, а следователю этого мало. И будьте уверены, Салтыков уже сто раз придумал какую-нибудь замечательную версию, и, если его что-нибудь спросят про эти кольца, он не скажет ничего, что могло бы его уличить. Или соврет что-нибудь. И, будьте спокойны, ему поверят.

— Но мы-то теперь знаем, что он купил два кольца? — сказала Лёля. — Значит, мы можем пойти в этот салон на Кутузовском, показать твое кольцо, показать фотографию Салтыкова и спросить, был ли у них такой покупатель? И если продавщица это подтвердит — а она подтвердит — то с этим можно будет идти к следователю.

— Ты шутишь? Как ты себе это представляешь? С какой стати продавщица станет отвечать на такие вопросы? В таких местах к клиентам относятся с уважением и рассказывать каждому встречному-поперечному о том, кто что покупает, тебе никто не будет. Кроме того, у нас нет уверенности, что Салтыков купил оба кольца в одном и том же магазине: он тоже не идиот. А на поиски других магазинов у нас времени нет: сколько осталось до суда? Шесть дней?

Нина вздохнула:

— Пять.

— Тем более.

— Ну, хорошо, а милиция? — спросила Лёля.

— Что — милиция?

— Если милиция задаст им такой вопрос, они ведь обязаны будут ответить?

— Господи, Лёля, до чего ты наивна! Да для того, чтобы милиция стала бегать по таким магазинам и задавать вопросы, надо, чтобы следствие закрутилось снова. То есть чтобы дело из суда вернулось на доследование, а это может произойти только в том случае, если мы представим действительно серьезные доказательства, а не свою женскую интуицию, которая никого не интересует. А так — что, по-твоему, мы скажем? Что Салтыков, видите ли, испугался и побледнел? А, может, мне это показалось? Или, может, я это выдумала? Или он на самом деле испугался, потому что не понял, как могло кольцо, находившееся в милиции, попасть к нему в дом? Или он признает, что действительно покупал два кольца, потому что первое, которое хотел подарить жене, просто-напросто потерял? И опровергнуть это будет совершенно невозможно. — Миронова помолчала. — Я надеялась, что у вас есть что-то более существенное, чем предположения, основанные на интуиции, но, увы… Вся эта истории с билетами с юридической точки зрения тоже ничего не стоит. И по иронии судьбы мы сами подготовили Салтыкова к ответам на неприятные вопросы: теперь он наверняка знает, что отвечать, если его спросят. Но главное даже не в этом, поймите. Главное в том, что у них уже есть обвиняемый, готовенький, тепленький и очень удобный: бомж он и есть бомж, что с него взять? Я уже не говорю о том, что против него такие улики, что Салтыков может отдыхать. Вот так.

Нина немного помолчала и тихо сказала:

— Значит, все бесполезно?

— Не знаю, но, скорее всего… К тому же у нас нет ни малейшей идеи относительно мотива. И самое ужасное состоит в том, что мне придется выступать в суде в качестве свидетеля со стороны обвинения. И отказаться я не могу.

— Как! — воскликнула Лёля. — Ты будешь его защищать?

— Не защищать, а отвечать на вопросы, которые мне зададут.