Три короба правды, или Дочь уксусника - Светозар Чернов

Ваш покорный слуга, и т. д.

Лекок (Нефедьев для первого раза, если не догадались).

2 января 1892 года, суббота

Морозы и туманы последних праздничных дел сильно подорвали заработок извозчиков, поэтому, когда Артемий Иванович с Фаберовским предложили первому же встретившемуся по выходу из почты ваньке отправиться в Полюстрово, тот мигом согласился, хотя в другое время мог бы и заартачится – седока на обратный путь в Полюстрово не найдешь.

Странная история о священнике Свиноредском, изложенная в письме Нефедьева, настолько их взволновала, что они бросили все свои планы и отправились на правый берег Невы, хотя после вчерашнего вечера они были склонны посвятить себя другим, более доходным, занятиям. Каким? Да все тем же, прививочным. Не успела еще обсохнуть игла, породившая на левой ягодице бразильского поверенного громадный синяк, как у дверей их квартиры появился посыльной от балерины Мариинского императорского театра Никитиной, которая просила навестить ее дома на Екатерингофском и тоже сделать ей прививку, как госпоже Сеньчуковой. К Никитиной они съездили, хотя в банке академика метиленовый синий кончился, и пришлось развести медного купоросу. Прямо от Никитиной их отвезли в карете к Софье Павловне, жене полицмейстера Мариинского театра Лаппа-Страженецкого, затем к бухгалтеру Санкт-Петербургской театральной конторы, затем еще по восьми адресам, и закончилось все у одного из врачей дирекции Императорских театров, который умолял их продать ему порции вакцин, чтобы он мог сделать вакцинацию корифейкам, состоявшим в любовницах у некоторых высокопоставленных лиц.

С утра все повторилось, они извели на уколы два ведра медного купоросу, сломали четыре иглы и разбили шприц, когда член комитета о службе чинов гражданского ведомства попытался выпрыгнуть в окно от дикой боли. На этом их практика прекратилась. Она, конечно, продолжилась бы и закончилась бы, без сомнения, Сибирью, когда бы Артемию Ивановичу не вздумалось, устав от помешивания в ведре купоросу, прогуляться по Конюшенной и заглянуть заодно на почту.

По дороге, уже на Лафонской площади, выяснилось, что Артемий Иванович отдал за доплатное письмо из Полюстрово тот самый рубль, который служил паролем для получения писем от Нефедьева. Последовала сцена со взаимными упреками, и теперь поляк и Владимиров ехали молча, уткнув нос в поднятые воротники, и не разговаривали.

«Как я устал! – думал Фаберовский, уставившись в усыпанные снежной перхотью плечи извозчика. – И в Англии, и во Франции, и в Венеции, и в Египте, и в Сибири – пять лет я как вздрюченный живу с этим пердольцем, ожидая каждую минуту, что он еще выкинет! Я больше не могу! Я хочу человеческого общества. Эти вечные его эпохальные трактаты из двух строчек, на которые он изводит всю бумагу, эти ужасные экуменические картины: «Священник Митавского драгунского полка благословляет порку петроковского ксендза поляками-прихожанами». Разве его можно назвать человеческим обществом? Уж какие убогие политические были в Якутске, но разве хоть кого-нибудь из них заклевал до полусмерти дятел! «Ах, Степан, я думал, что в дупле мед, потому что пчелы зимой спят!»

Фаберовский зло ткнул локтем Артемия Ивановича в бок.

«О, еще и пихается! – подумал в ответ Артемий Иванович и тоже пихнул поляка в бок. – Может, мне ему еще все место уступить, самому на запятках ехать? Пять лет на моей шее! Свету белого не видать из-за его претензий. Шубу вот ему выдали! Сидит себе, нос в бобра уткнул и в ус не дует. Все ему! И шубу ему, и орден ему! А мне телячий воротник за все труды мои и три копейки на чай. Не жмотничал бы, дал бы мне денег, я бы рубль и не менял! Разве я бы его поменял, кабы не крайность? Да я бы и не вспомнил о нем. А Нефедьев тоже жмот, мог бы и пятерку дать. Ведь я его спас… Потом спасу от прозябания в участке.»

– Стой! Стой! Заворачивай! – закричал вдруг Фаберовский и замолотил кулаком по спине извозчика.

– Что такое?! – высунул нос из воротника Артемий Иванович.

– Да вот же наш долгогривый нам навстречу проехал, о котором Нефедьев писал!

– Действительно, он, – сказал Артемий Иванович, оглядываясь на проехавшие мимо сани и узнав в сидевшем в них попе в подбитой лисьим мехом зимней рясе и фиолетовой скуфейке на меху священника, которого он видел в участке. – Извощик! Дуй за этими санями.

И Артемий Иванович тоже треснул извозчика промеж лопаток – не давать же поляку все время командовать, в самом деле!

Целью отца Серафима в городе оказалась фотография Пазетти на углу Конюшенной и Невского, где он скромно встал в очередь: капельмейстер жандармского дивизиона пожелал сняться со своей женой в честь годовщины их свадьбы, потом прихрамывающая на левую ногу артистка, которой вчера они, кажется, делали укол, фотографировалось с каким-то молодым человеком, годящимся ей в сыновья, в связи с переводом последнего в Москву. Когда очередь дошла до протоиерея Свиноредского, стоявшие сзади Артемий Иванович и Фаберовский превратились в слух. Отец Серафим пожелал сделать к обеду 500 карточек с фотографии какого-то бородатого мужлана – то ли юродивого, то ли святого. Священник благословил приказчика, принявшего у него заказ, пригласил его посетить службу в его храме в Полюстрово, и тотчас отбыл на извозчике прочь. Фаберовский продемонстрировал приказчику открытый лист и велел срочно отпечатать пару штук тех карточек, которые заказал полюстровский поп.

– Куда теперь? – спросил Артемий Иванович. – Обратно в Полюстрово? Дома-то нас наверняка посыльные от больных дожидаются, ведро купоросу пропадет.

– К Черевину сейчас поедем. И письмо это треклятое, и капитан сегодня вечером как раз в церковь в Полюстрово собирается, а тут этот поп еще 500 фотокарточек заказывает.

– Да нам-то какое дело до этих карточек! Может, юродивый какой полюстровский, на целебных водах тронувшийся… У нас же больные деньги уже приготовили!

– Отвезем карточку Черевину, пусть лучше у него голова болит. А там можно и по больным.

Генерал Черевин действительно был очень удивлен привезенной фотографии.

– Это же Батышков! – воскликнул он, рассматривая карточку. – Как бишь его… Степан Халтурин. Государственный преступник. Это он устроил взрыв в Зимнем дворце. Его повесили через год. Я его даже помню, он покойному Государю ящик стола чинил. Хороший был мастер, его даже австрийский посол к себе выписывал карету чинить. Только зачем попу 500 фотокарточек Халтурина?

– Вот и нам стало подозрительно, – сказал Артемий Иванович. – Сегодня капитан Сеньчуков к этому попу как раз едет, уж не за карточками ли? Может у заговорщиков этот злодей на карточке завроде мученика святого состоит? И каждый из их банды будет этот образ в решающий час у сердца носить.

– Пятьсот человек! – охнул Черевин. – Отправляйтесь-ка вы оба в Полюстрово, разузнайте там, что да где, а если удастся за капитаном проследить, то и вовсе будет хорошо. Только он вас узнает сразу. Как-то вам надо замаскироваться… Лошадью умеете править?

– Подумаешь лошадь! Тьфу! – сплюнул Артемий Иванович. – Да я в Египте на страусе верхом ездил.

– Вот и хорошо. Поезжайте сей же час на ближайший извощичий двор и сторгуйте там полную закладку с лошадью на сутки без работника. Тебе, – Черевин ткнул пальцем в Артемия Ивановича, – подыщите извощичью справу, а тебя бы я женщиной одел, прикроешься вуалью, может и пронесет.

Артемий Иванович расхохотался.

– Степана – бабой? Каланча в вуали!

– Молчать, дурак! – прикрикнул Черевин. – Делайте, что велено!

– А еще мы выяснили, что в воскресенье на бенефисе Иванова в Мариинском театре, на котором собирается присутствовать Государь, заговорщики и собираются все устроить, – сказал Артемий Иванович. – Я собственными ушами слышал, как капитан Сеньчуков сказал об этом бразильцу.

– Хорошо, я попробую отговорить сегодня Государя от посещения этого бенефиса. Когда вернетесь, решим, что делать дальше.

Вернувшись на Конюшенную, Фаберовский с Артемием Ивановичем первым делом навестили дворничиху и попросили ее одолжить им бабий зипун да платок, чтобы облачиться для секретной надобности бабой. Зипун свой отдать дворничиха пожалела, сославшись на то обилие в нем насекомых.

– Он, ваше высокоблагородие, – сказала она, – по ночам от этих тварей аж рукавами шевелит, самой страшно. Вынесешь на мороз к яме – обратно ползет. Вот вам крест, не брешу. Вот у нищенки спросите. Да у нее в сундуке, может, и найдется что по вашей части. Нам, когда мы ее в больницу отправили, скарб ее достался, может, вы возьмете? Мы думали продать, да листа боязно.

Сундук нищенки, отданный утром слесарем, оказался настоящим сокровищем. Там был и капор с плотной зеленой вуалью, и теплая вязаная шаль, и мешок проросшего лука-порея, три сгнивших картофелины, книжка «Спертый дух, или Украденное привидение», круглые очки с синими стеклами, увеличительное стекло с медной ручкой, набор отмычек, выкованных из плотницких гвоздей, баночка с хлороформом, пузырек, на котором была наклеена бумажка с черепом и костями и надписью «Ядъ», пилка для перепиливания решеток, черная бархатная полумаска и даже накладная борода.