Секта-2 - Алексей Колышевский

По древнему обычаю странника в Голане принимали с тихим гостеприимством. Горцы позволяли ему выпить вина, которое тхиды готовили превосходно, выдерживая виноградный сок в кедровых бочках, сдержанно выслушивали его хмельные рассказы о последних событиях, выражая свои эмоции вежливым покачиванием головы, и предлагали гостю отдохнуть в одной из комнат, которая в каждом доме имелась непременно и лишь для гостя и была предназначена, оставаясь всегда нарядной и чисто убранной. Гостеприимство тхидов распространялось обычно не далее чем на один ночлег, и поутру, когда все мужчины деревни давно уже пасли скот, или охотились, или занимались еще каким-нибудь ремеслом вроде плетения корзин или вырубки камня в каменоломнях горы Фермон, а гость лишь продирал глаза и после вечернего застолья чувствовал себя неважно, оставшиеся в доме женщины молча подносили ему воду для умывания в глиняном кувшине, собирали на стол и поили кислым козьим молоком, на вкус, быть может, и не особенно приятным, но слывущим в этих местах испытанным и наилучшим средством от утренней винной болезни. После процесса излечения и завтрака страннику давали понять, что он может идти своей дорогой или остаться, если пожелает, но в таком случае выполнить некую работу по дому в качестве платы за продолжение своего пребывания. Таким образом, зашедшему на огонек гостю лишь первая ночевка обходилась даром, за все же последующие он должен был отплачивать хозяевам необременительной работой, которой хватало обычно до обеда, после чего можно было делать что угодно, но, разумеется, в границах разумного. Никто не потерпел бы пьяницу или, не ровен час, похотливого пройдоху, решившего положить глаз на молодых девушек и замужних женщин, чьи мужья по обыкновению работали от зари до зари. Такого не в меру ушлого искателя утех сами женщины, бывало, изгоняли из деревни, вооружившись кто палкой, а кто и топором. Всеми этими предметами и вообще всяким оружием тхиды учились владеть сызмальства, невзирая на пол.

Странник, столь не похожий ни на одного из когда-либо виденных Азимом путешественников, направлявшихся обычно из Иудеи, Галилеи или Трахона в Гирканию, Парфию или, наоборот, на северо-запад в Киликию по каким-то своим надобностям, появился на его пороге однажды под вечер, когда начинающее уже было припекать солнце раннего апреля скрылось за горой Фермон и на долину упала обширная предзакатная тень. Вмиг налетел откуда-то порывистый ветер, палка, подпиравшая низкую дверь дома, сама собою упала, хотя укреплена была надежно, и дверь с грохотом хлопнула, да так сильно, что с потолочной балки упало несколько сухих листьев, невесть как там оказавшихся. Азим, ворча себе под нос, встал из-за стола, за которым вся семья собралась для ужина, и пошел исправить сотворенное бродягой-ветром безобразие. Когда же он отворил дверь и принялся искать отлетевшую невесть куда палку, то увидел возле калитки человека, и человек этот несмело помахал ему рукой. Азим угрожающе сдвинул брови и пошел навстречу нежданному гостю узнать, чего тому надобно. Когда их стала разделять только плетеная калитка, тхид-крестьянин вцепился в ее край своими крепкими узловатыми пальцами и пристально, без излишней церемонности, бывшей у горцев не в чести, принялся рассматривать незнакомца.

То был чужак явно не из здешних мест: не с равнины граничащей с Голаном Иудеи и не из более дальних областей Галилеи и Троглодиты. По всему судя, пришел он откуда-то совсем уж издалека. Людей с таким цветом кожи, совершенно лишенной загара, Азиму встречать никогда прежде не доводилось. Кроме того, незнакомец был очень высок, чуть ли не на две головы выше крестьянина, широк в плечах, шея его была толстой и мощной, будто ствол горного кедра, лоб широким, а глаза голубыми. Нос – крупный, прямой, абсолютно без седловины – вырастал, казалось, прямо изо лба. И светлая шевелюра, и под стать ей борода одинаково курчавились, словно у знатного вавилонянина или ассирийца после завивки горячими медными щипцами. Впрочем, одет чужак был совсем обыкновенно и на иудейский манер: в длинный, почти до пят, тканый хитон, в чреслах перехваченный широким кожаным поясом, и сандалии, настолько запыленные и потертые, что можно было предположить в их хозяине путника, прошедшего немало дорог, прежде чем добраться сюда. На плече его висела сильно потрепанная тощая сумка, а вот посох был превосходной работы, из драгоценного африканского черного эбена, и внизу окован железом. Азим озадаченно поскреб свою негустую, с проседью бороду. Решительно непонятно было сословие, к которому принадлежал гость. С одной стороны, если судить по одежде, это был обыкновенный, издержавшийся в долгом пути своем и вымотанный бесконечной дорогой бедняк, не имеющий сословия, с другой стороны, его осанка, вся дородная крепость фигуры и этот посох выдавали в путнике человека непростого, и уж если не аристократа, то по меньшей мере воина, а то и воинского начальника. В любом случае с таким пришельцем ухо нужно было держать востро, и Азим вначале малодушно решил про себя в ночлеге ему отказать, сославшись на какое-нибудь серьезное препятствие, якобы имевшееся в семье крестьянина. Да вот хотя бы и жена его. Могла ведь она заболеть? А какой тут может быть разговор, какой гостеприимный прием, если в доме кто-нибудь хворает? «Скажу-ка я ему вот так», – решил про себя Азим и уже открыл было рот, как вдруг незнакомец улыбнулся такой широкой улыбкой, какая получается лишь у людей, не таящих в душе ничего худого, и сказал:

– Мир тебе, пастух. Здорова ли жена твоя и дети? Трудным ли был день твой и с каким успехом сегодня свершился надой? Ведь и я пастух, вот и пришел к собрату, решил, что уж тот, кто так же, как и я, пасет коз да овец, не откажет в приюте страннику, угодившему впервые в эти славные места с горячим желанием поглядеть на белый свет.

Азим смутился оттого, что этот говорящий удивительно чистым, приятным голосом незнакомец словно проник в его мысли и усмотрел в них каверзное намерение сослаться на мнимую болезнь жены. К тому же если перед ним еще и пастух… Азим без звука потянул калитку на себя, пропуская гостя, и тут же, разом забыв о горских приличиях, что называется, с порога забросал его вопросами:

– Прошу к моему столу, будь моим гостем, чужеземец. Ведь ты не иудей, не так ли? Не доводилось мне прежде видеть людей, схожих с тобою лицом и белизною кожи. Проходи, садись. Расскажи нам, из каких стран держишь путь, куда направляешься? Мы здесь люди оседлые, без великой нужды от своей земли не отлучаемся, да и нет у нас времени на странствия. Говоришь, что пастух ты? Так где же осталось твое стадо?

Жена Азима, совершенно здоровая и крепкая горянка, принялась хлопотать вокруг невесть откуда взявшегося незнакомца, при виде которого ее сердце встрепенулось так же, как, бывало, делало это лет тридцать тому назад, когда за ней ухаживал будущий муж, или во время свадьбы, когда, сидя за обильно накрытым столом, в окружении шумной толпы гостей, она то и дело жарко краснела в ожидании первой своей ночи с мужчиной. Трое сыновей пастуха – Ичим, младший его на год Хафис и совсем еще мальчишка, названный в честь отца девятилетний Азим-младший, – увидев незнакомца, разом прекратили есть, и даже челюсти их, прежде яростно жующие, теперь остановились, словно внезапно прервали работу свою мельничные жернова и застопорилось приводящее их в движение зубчатое колесо, такое сильное впечатление произвела на мать и ее сыновей внешность вошедшего в дом и занявшего место за столом гостя.

Дочь же Азима, Мирра, воспитанная в строгости и аскезе, которая так ценилась горцами во все времена, и виду не подала, что случилось что-то необычное. Она лишь медленно повернула голову в сторону вошедшего и тут же отвернулась, словно не увидела ничего существеннее козла или барана. И началось обычное застолье: с вином, с разговорами, с постоянно растущим числом соседей, уже откуда-то прослышавших о странном госте пастуха Азима и спешащих поглазеть на него, находя незамысловатые поводы зайти и почти уже безо всякого повода остаться, усесться за стол и слушать, слушать… Гость оказался вполне добродушным и словоохотливым, таланта рассказчика было ему не занимать, и вскоре селяне с открытыми ртами, в которые, между прочим, не забывали исправно что-то класть или заливать, узнавали о последних новостях равнинного мира. Странник поведал о безобразном судилище, устроенном царем иудейским Иродом над своими сыновьями в Берите, и рассказал об этом ужасном и полном несправедливостей процессе так, словно сам на нем присутствовал, а равно был неподалеку и в момент, когда окаянный Ирод заодно с родными детьми своими Александром и Аристовулом умертвил еще более трехсот человек, обвиненных им в предательстве. Эта массовая казнь произошла в Цезарии, и прославленный отнюдь не подвигами своими или добрыми делами, но коварством и невероятной жестокостью Ирод лично руководил экзекуцией и даже выбил подпоры из-под ног некоторых обреченных им на лютую смерть висельников. Рассказ гостя был столь красноречив, изобиловал настолько кошмарными подробностями, что Мирра закрыла глаза – это было единственное, что она могла себе позволить, хотя с удовольствием закрыла бы и уши, а еще с большей охотой вообще покинула бы это общество, но никак не могла себе этого позволить. Это было бы проявлением неуважения к гостю, огорчило бы отца и мать, поэтому Мирра продолжала терпеливо сидеть за столом вместе со всеми. Меж тем гость перешел к рассказу о далеком Риме, принялся расписывать город во всем его пышном великолепии, не упустил ни одной детали в портретах горожан, как знатных, так и простолюдинов, охотно отвечал на многочисленные вопросы, и застольная беседа незаметно затянулась глубоко за полночь. Все настолько были увлечены рассказами этого светловолосого чужака, бывшего, по всей видимости, настоящим путешественником и при этом весьма умным и толковым сказителем, что он сам, внезапно прервавшись на полуслове, заявил, что время уже позднее и он более не хочет злоупотреблять их гостеприимством, а теперь всем время разойтись для сна. Таким поворотом дела все, кроме Мирры, были крайне разочарованы и стали просить чудесного расказчика остаться в их селе хотя бы еще на одну ночь, причем каждый из соседей зазывал гостя к себе, говоря, что раз уж эту ночь он проведет в доме Азима, то никто не мешает ему назавтра перейти в другой дом и там отдохнуть, а заодно и продолжить свои чудесные и прежде не слыханные тхидами рассказы.