Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры - Илья Лавров

Свернул во мрак переулка. Будто пьяный, напрямик пробился в заросли парка, в самое глухое, темное место, сунулся на скамейку.

Небольшая туча ушла в сторону. Высоко висела странная луна. Весь диск был тусклым, красновато-закопченным, и только узенький краешек-серпик ослепительно горел серебром.

Он смотрел на небо испуганно. Наконец припомнил, что в эту ночь ожидали лунное затмение.

В траве, среди кустов, смутно белели человеческие туловища. Он пригляделся и увидел отдельно валяющиеся ноги, руки, головы. Лежал могучий торс. Ноги были отбиты, остались только железные прутья. Рядом валялась девушка с веслом. Вместо головы у нее тоже торчали прутья.

От этого кладбища стало жутко. Кто их здесь свалил? Зачем? И вообще — все зачем? Да неужели уж он такой серенький человечек? Ведь есть же в нем что-то, что плачет сейчас в душе и любит.

Он откинулся на спинку скамейки, закрыл глаза…

До Петушков было недалеко. Садись на поезд и через три часа в деревне. Но Дашенька предложила путешествие пешком по лесу и пароходом по Оби.

— И ночуем где-нибудь. Ладно? — упрашивала она.

— Это же долго. И трудно. Чего там интересного — лес и лес. А в поезде удобно.

— В поезде скучно! Ну, папа! — не сдавалась Дашенька.

Вьюкову было теперь все равно, и он согласился. Ему хотелось побыть наедине со своими мыслями…

За спиной у него был рюкзак и свернутый трубкой спальный мешок. Маленькая теплая рука Дашеньки лежала в его руке.

— Приезжай скорее! Мы тебя ждем! — весело крикнула Дашенька матери.

Люся, стоя у подъезда, махала платочком. Лицо ее было недвижным, темным. У Дашеньки внезапно пропала вся радость. Захотелось остаться дома. Ей показалось, что происходит что-то нехорошее, совсем плохое.

Когда они уже мчались в такси, Дашенька взглянула на отца — он был не таким, как всегда. Словно он сейчас слепой. Глаза открыты, но они ничего не видят. Она прижалась к нему, охваченная такой любовью, что даже спросила:

— Ты любишь меня?

А он слабо улыбнулся ей и кивнул. И хоть он улыбнулся, Дашеньке показалось, что он вот-вот заплачет. И ей тоже захотелось плакать. Но тут выехали на проспект. Дашенька любила быструю езду в такси. Она высунула голову в открытое окошко, тугой ветер бил ее по лицу, как прозрачный платок. Она щурилась и смеялась.

Такси неслось по шелковистому, укатанному асфальту среди машин, троллейбусов, трамваев, пешеходов, мимо нарядных зданий, мимо гастрономов, скверов, кафе. Вьюков прощался со всем этим, не веря, что прощается. А чего же здесь не верить? Теперь у него есть только Дашенька. Больше у него ничего нет. Есть тридцать прожитых лет и Дашенька. А чего он потерял? Только женщину. Выходит, лишь она заполняла его мир, если мир вдруг опустел? «Неужели я так беден?» — удивился Вьюков. Собственная жизнь ему всегда казалась полной, кипучей.

Пахло разогретым асфальтом, резиной, кожей и дерматиновой обивкой «Волги».

А Дашенька видела свое.

Вон мальчишки гоняют в футбол.

Тетя в белом халате около ящика. В нем твердые брикетики мороженого. Жара, а его бумажные обертки покрыты инеем. Дашенька даже облизнулась.

Мелькнул магазин игрушек. В больших окнах белые, коричневые, зеленые мишки, румяные куклы. Вот бы сейчас зайти с папой и мамой в магазин, уж она бы выпросила игрушку!

И тут на нее снова дохнула непонятная, смутная тревога.

— Зачем мы едем? Папа — зачем? — спросила Дашенька.

А у папы задрожала щека, и Дашенька опять почему-то стала жалеть его и любить больше всего на свете…

Дорога врубилась в гущу леса. Дашенька так и прижалась к окошку. В ее блестящих больших глазах проносились крошечные сосенки.

Вьюков остановил такси, расплатился. Сразу же их обняла тишина. Будто они оглохли.

С одной стороны дороги мохнатая стена леса чернела в тени, с другой — ярко зеленела, залитая солнцем. Дорога тянулась между ними как в ущелье. В сухой и теплой тишине раскатилась гулкая дробь дятла. На асфальт шлепнулось несколько шишек.

Дашенька весело улыбнулась отцу и вдруг завопила: «Ура-а!» — и бросилась в заросли травы, цветов, деревьев.

Вьюков взял вещи. Он вошел в сумрак леса, как в храм со множеством коричневых, золотящихся колонн, с мягкими коврами на полу…

— Папа, вот гриб! — кричала Дашенька.

Он присматривался и отыскивал грибные тайники.

— Шишек насыпано сколько!

И правда, кругом шишки, целая страна шишек на деревьях и на земле.

— Я клубнику нашла! Иди скорее! Красная!

И тут открывалась ему страна ягод.

Дашенька кружила по лесу, голос ее все время звучал из разных мест, и Вьюкову порой казалось, что в лесу бегает несколько звонких девчонок…

Отдыхали на маленькой поляне среди высоких сосен, сидели как на дне зеленого колодца. Дашенька всегда ела плохо, а тут уплетала за обе щеки.

Скоро она почувствовала таинственность глухого леса и притихла, пытливо смотрела вокруг, прислушиваясь к чему-то. Лицо ее стало испуганным, изумленным.

— Кто это? — прошептала она, показывая на ветвистую сосну.

Вьюков пригляделся. По толстому суку взад и вперед катался пушистый хвостатый комочек.

— Белка, — прошептал он, тоже увлекаясь.

Дашенька замерла, вся устремилась к зверьку. Рыжая белка то становилась на дыбки и цокала, угрожающе махая передними лапками, то Приседала, ворча и забавно морща носик. И вдруг начала колотить передними лапками по ветке: дескать, не подходи, съем!

Дашенька громко засмеялась, и белка прянула в воздух; перелетела на другую сосну, исчезла. В воздухе закружились чешуйки сосновой коры.

У Дашеньки уголки губ поползли вниз, глаза наполнились слезами.

— Убежала! — крикнула она.

Вьюков любил смотреть, как на ее лице мгновенно менялось выражение, любил ее порывистость. Глядя на дочь, он вспомнил и свои, теперь уже притухшие, порывы свежих чувств. Он тихонечко засмеялся, взял ее на руки.

— Не расстраивайся, — сказал он, — белка любит волю. А людей она боится. Они страшные… для нее. Ты сама, как белка, бегаешь по лесу!

Дашенька улыбнулась сквозь слезы, схватила его за нос, но тут же вывернулась из его рук и побежала на цыпочках от сосны к сосне, глядя на вершины.

Вьюков поднялся с травы, потянулся, разведя руки, и шумно втянул в себя смолистый воздух. Он подумал, что пронзительная, сверлящая точка в его сердце — это лишь именно точка среди огромного мира цветов, ягод, птиц и недвижных сосен…

Закат, опалив сизые тучи, сделал края у них винно-красными.

Дашенька побежала к воде, замерла, глядя на могучую Обь, на дальний берег с зубчатым забором леса, а потом оглянулась на отца, безмолвно призывая оценить все это. Он покивал ей: вижу-вижу, понимаю, и мне река нравится.

Присев, Дашенька вытащила из воды пригоршню разноцветных камешков. В воде они были красивыми, яркими, а на воздухе, обсыхая, мертвели, гасли. Видно, без воды им не жить, как и рыбам.

Вьюков, положив на песок дорожное снаряжение, устало отер ладонью вспотевший лоб.

Серая ширь воды могуче катилась к Ледовитому океану. На воде кипели оранжевые пятна заката. Река убегала далеко-далеко, как вечно живая, журчащая дорога. На ее пустынном берегу в сумерках чернели две фигуры: маленькая и побольше. Они стояли, как стоят у дороги, ожидая попутной машины.

— Папа, мне холодно, — сказала Дашенька и обхватила его руками, прижалась щекой к боку. Голос ее прозвучал тоскливо. Огромность реки и приближение ночи подавляли ее. Среди этих просторов, лесов, опасностей и загадок у нее была только одна защита, один родной человек.

Вьюков понял ее.

— Замерзла? Прохладно… От реки прохладно, — проговорил он, садясь на песок и развязывая рюкзак.

Лет четырех Дашенька говорила не «рюкзачок», а «курзачок».

Вьюков вытащил вязаные синие брючки и такую же курточку с шапочкой. Дашенька натянула их на себя. Запустила руку в «курзачок», извлекла пакет с пряниками.

— Давай, давай, — добродушно пробормотал Вьюков.

От его голоса и улыбки приближающаяся ночь перестала быть страшной. Дашенька удивилась:

— И почему это всегда с тобой так хорошо?

Он засмеялся и нажал кнопку ее носа.

Где-то за тальниками была деревня. На берегу лежали опрокинутые лодки, другие колыхались на воде, прикрепленные цепями к вбитым кольям.

Стемнело. Прошли на пустой дебаркадер. На его степе висели красные пожарные топоры, огнетушители и красные ведра, которые не поставишь, — днища у них выпирали конусами. Ведер было много. Они тихонько погромыхивали в такт колыханию дебаркадера на волнах.

Пароход по расписанию должен был прийти через два часа. Вьюков сел на голубую решетчатую скамейку, Дашенька забралась к нему на колени, свернулась клубочком. Он обхватил ее руками.