Земля помнит всё - Тиркиш Джумагельдыев

тобой не о чем толковать!.. — и он брезгливо поморщился, недовольный, что ему попался такой нестоящий собеседник.

На вид офицер был ненамного старше меня, лет на пять, не больше, но парень, конечно, бывалый… И глядит, словно насквозь видит…

— Чешется, черт бы его подрал! Заедят, проклятые! — Офицер пригнул голову, плечом почесал за ухом и проворчал злобно: — Да, попали мы с тобой в переделку. Пожалуй, не выкрутиться. Знаешь, давай так: не будем друг дружке кровь портить. Я белый, ты красный, а судьба у нас теперь одна. Ты мне вот что скажи: красные считают, будто мужчина и женщина равны. Ты в это веришь?

— Верю.

— Ну, а как же это сделать, чтоб они и вправду были равны?

— Сделать, и все.

Он с улыбкой покачал головой.

— Ну, знаешь, большевик из тебя… Веру свою объяснить не можешь.

— Почему не могу? — Я разозлился. — Женщин не притеснять. Не бить. Девушек не продавать.

Он снова усмехнулся.

— Ты в России, конечно, не бывал?

Я покачал головой.

— Ну вот. А мне довелось. В России девушек не продают. Не думай, не большевики запретили, и при царе не продавали! Или лучше возьмем Париж. Слыхал, есть такой город? Столица Франции.

— Слыхал, — с гордостью сказал я.

— Слыхал? — он с интересом взглянул на меня. — Ну слыхать, может, и слыхал, а как там живут, понятия не имеешь. Так вот, мне офицеры рассказывали, которые в Европе побывали, баб там не бьют, не ругают. И думаешь, мир и благолепие? Ни черта! Француженки мужей ни в грош не ставят, что хотят, то и вытворяют! По пяти любовников заводят.

— Чего ж удивительного, Франция — буржуйская страна!

Он усмехнулся.

— А ты знаешь, кто такие буржуи?

— Буржуи? Богачи, вроде наших баев. Тоже небось по пятнадцать жен берут, вот те и заводят любовников!.. У твоего отца сколько жен?

Улыбка сползла с его лица.

— Ты вот что, отца моего не задевай! И кончай со своим большевизмом! Суешь его к месту и не к месту, а сам ни черта не смыслишь!..

Он со злостью отвернулся.

"Не смыслишь!" Ему легко смыслить — в России был! В русской школе небось учился! Если бы я своими глазами повидал Россию, я бы сумел ему ответить!.. Положил бы офицерика на обе лопатки, дядю Николая порадовал бы. Эх, дядя Николай! Увидеть бы тебя хоть одним глазком! Тогда б и смерть не страшна!..

…Мы с матерью сидели в кибитке, когда прибежали соседские мальчишки: "К вам русский идет! Русский!" Я вскочил и бросился к двери. Но у входа в кибитку уже стоял высокий светлоглазый человек в фуражке. Я метнулся в угол, в другой, потом подбежал к матери и спрятался за ее спиной. Мама почему-то была совершенно спокойна.

Человек в фуражке поздоровался с мамой по-туркменски, как-то странно произнося слова. Потом сел на кошму, мама подала чай, и они стали разговаривать. Гость, словно настоящий туркмен, неторопливо переливал чай из чайника в пиалу и обратно.

Почему мама не боится его? Сидит, пьет чай, болтает, будто и не русский пришел в кибитку, а сосед Вели-ага! Неужели она не понимает, что он кяфир, пришел, чтоб утащить меня и отдать прямо ангелу смерти? Ведь так сам Мейдан-ага говорил. Собрал ребят и все про русских объяснил, а он старый человек, он знает! Он даже такую молитву знает, чтоб дождь пошел. Соберет нас и велит молиться, потому что мы — ангельские души, греха на нас нет, аллах быстрее услышит нас.

А русский все сидел, наливал себе одну пиалу за другой, неторопливо пил и так же неторопливо разговаривал с мамой, изредка поглядывая на меня.

Я тоже осторожно рассматривал его: лицо, темное от солнца, лоб под фуражкой белый-белый… Волосы желтые… А глаза голубые, даже синие… Ни у кого я не видел таких глаз, не знал даже, что бывают у людей такие. Хотя, конечно, кяфиры не люди…

Вдруг русский повернулся ко мне: "Ну-ка, иди сюда!" У меня сразу — душа в пятки, я еще сильнее прижался к матери.

Мать, хоть и понимала, что я ни за что на свете не подойду к русскому, из приличия тоже стала уговаривать:

— Подойди, сынок, не дичись!

Где там! Только силой можно было оторвать меня от матери.

Гость усмехнулся и, сунув руку в карман, достал горсть ярких, блестящих леденцов.

— Бери, паренек!

Я сразу разгадал его замысел — как только я протяну руку, он схватит меня и утащит! Я громко, протяжно заревел. Русский улыбнулся, покачал головой, положил конфетки на скатерть и попрощался с матерью. Так я в первый раз увидел дядю Николая.

Много дней потом вспоминал я его белый лоб, удивительные синие глаза и, главное, фуражку: черный лаковый козырек, а над ним какая-то блестящая золотая штука…

…Видно, я долго молчал, погруженный в воспоминания. Офицеру надоела тишина, и он снова заговорил, правда, уже не глядя в мою сторону, так, вроде сам с собой:

— Большевики, между прочим, не такие уж дураки, свой интерес понимают. У них в России женщины равноправные, хочешь — землю рой, хочешь — из винтовки стреляй! А ночью, хоть ты буржуй, хоть ты большевик, все равно баба нужна! Вот и кладут их к себе в постель, равноправных! Баба есть баба. Красный ты или белый, ей дела нет. Согласен?

Я промолчал. Что я ему скажу? О женщинах мне никогда не приходилось разговаривать. Но признаваться в этом не хотелось.

— А Мария красивая была баба? — небрежно спросил я.

— Баба! Разве красным разрешается так называть женщину?

Я смутился.

— Ладно! — Офицер снисходительно кивнул. — Не вешай голову! Из чрева матери готовым большевиком не выходят! Или, может, ты считаешь себя готовым?

— Считаю.

Он удивленно вскинул брови, взглянув на меня с нескрываемым любопытством.

— Ого!.. Может, и благословение большевистское получил?

— Конечно.

Усмешка в его взгляде сразу исчезла. Он привстал на колени и спросил коротко, как, наверное, спрашивают на допросах:

— Имя твоего наставника?

— А зачем тебе имя? Руки-то связаны!

Офицер скрипнул зубами, словно только сейчас понял, что руки у него и правда связаны. Однако он продолжал допрос.

— Поручения выполнял?

— Не собираюсь я перед тобой отчитываться!

— Отчитываться! Скажи лучше, сбрехнул! Похвастаться захотелось!

— Я листовки расклеивал!

— Когда? Где?

— В прошлом году. Под Первое мая. А там, между прочим, солдат стоял.

— Как же ты клеил, раз он стоял?

— А он заснул на рассвете. Я дождался.

— Возможно… Дрыхнуть они здоровы!.. Но дело не в этом. Все равно, приклеил пару листовок, это еще не большевик.