Происхождение личности и интеллекта человека - Александр Невзоров

Чтобы понять причину возможностей мозга homo оперировать номинациями, понятиями и образами, порожденными вне его, необходимо разобраться с тем, что можно было бы назвать биологическим «minimumo consumendi» этого мозга, т.е. с его врожденным, базовым инструментарием оценки реальности.

Наличие этого «minimumi consumendi» несомненно; его отсутствие не позволило бы виду выжить, а речь, мышление и интеллект, будучи явлениями недавними и искусственными, могли бы «обосноваться» лишь на свойстве более простом, получаемом всяким живым существом комплектно с субстратом мозга.

Здесь мы впервые подошли к понятию «разум», или же «ratio».

Ad verbum, понятно, что это наименование достаточно условно, как, впрочем, и всякое другое слово в современном лексиконе, обозначающее столь неявные и малоизученные процессы.

Именно ему можно формально делегировать функцию этого простейшего, базового свойства, занимающего в иерархии всех оценочно-ассоциативных процессов (формально) самую низшую ступень. («Низшесть» ступени — определение, разумеется, диску- тивное, порожденное скорее стереотипом, чем реальным знанием и положением вещей.)

Чтобы точно и наглядно проиллюстрировать данную тему, представим себе некую позвоночную «форму жизни», продвигающуюся по первобытному лесу.

Это может быть практически любой организм: особенности ног, ноздрей, мышечной массы, черепа или глаз — в данном случае малосущественны. Его цели тоже не играют особой роли; это может быть поиск плодов или полового партнера, преследование жертвы или, напротив, попытка спасения.

В любом случае, мозг этого существа проделывает некую оценочно-ассоциативную работу, без которой ни само движение, ни выполнение любой, даже простейшей задачи, невозможно.

Схема этой работы стандартна и применима к позвоночному любой геологической эпохи, от офиакодона (Ophiacodon) до маугле- оида; «показания» тактильных, термоцептивных, проприоцептивных, висцероцептивных, обонятельных, зрительных, слуховых et cetera рецепторов организма, неизбежно суммируются в «картинку» сознания. Нейроны гиппокампа фиксируют эту картинку, сохраняя обширную, точную, безначальную и бесконечную «ленту» подробностей мира, запечатленную суммой физиолого-рецепторных ощущений, т.е. сознанием.

Necessario notare, что данные представления являются не моей новацией, а догмой нейрофизиологии. Еще И. М. Сеченов писал: «Подобно фонографу Эдисона она записывает, сохраняет и воспроизводит внешние воздействия, но оставляет неизмеримо далеко за собой все чудеса этого инструмента. В самом деле, фонограф отвечает только на звуковые явления и записывает только данный индивидуальный случай. Память же вносит в свои реестры все вообще воздействия на все пять органов чувств (занося туда же все колебания мышечного чувства) и записывает не один данный ряд впечатлений, а миллионы их... Вот эта-то таинственная работа, начинающаяся в раннем детстве и длящаяся всю жизнь, и составляет то, что называют переработкой сырого впечатления в идейном направлении. И как ни сложна эта работа, как ни велика перетасовка составных частей впечатлений, тем не менее, память сохраняет запечатленные в ней образы и звуки настолько неизменно, насколько человек узнает образы и звуки как уже виденные и слышанные» (Сеченов И. Предметная мысль и действительность, 1908).

Ретикулярная формация ствола возбуждает и тормозит активность проекционных и ассоциативных зон коры, дирижируя как самими анализаторами коры, так (fortasse) и их адресацией к «ленте гиппокампа», хранящей все ощущения, впечатления и наблюдения существа с момента его рождения.

Мы уже касались этой темы в главе VII, но здесь необходимо сделать ряд ремарок, поясняющих невозможность осуществления даже самых простых процессов разума без этой «адресации», и соответственно, без того, что И. М. Сеченов называл «актом узнавания».

Как я уже говорил, организм, мозг которого не способен сохранять классифицированные (в той или иной степени) впечатления (знания) и сопоставлять их с увиденным в настоящую минуту, будет ежеминутно обречен начинать познание мира заново, следовательно, не может быть и речи ни о каком адекватном поведении.

(Exempli causa, процесс изучения свойств, примет, запаха, вкуса и значения даже обычного куска скалы (не говоря о более сложных предметах, ситуациях, явлениях или формах жизни), теоретически, будет бесконечным и единственным занятием.)

Еще одним (косвенным) подтверждением моих выводов о работе механизмов мгновенного «опознания образов» могут служить многочисленные наблюдения за различным лабораторным и клиническим материалом, страдающим одной из самых тяжелых форм расстройства работы головного мозга, вероятно, вызванной неспособностью корковых центров «адресоваться» к гиппокампу.

Одним из первых эту патологию описал Н. Мипк в своем труде «Uber die Funktionen der GroBhirnrinde» (1881), причем он сформулировал ее всего в четырех словах: «Видит, но не узнает». Впрочем, еще раньше Мунка Жан-Мартен Шарко (1847) объяснял это расстройство «утерей памяти на зрительные образы», а X. Джексон в 1876 г. фиксировал «нарушение зрительного восприятия (imperceptions), при котором больной не в состоянии узнавать предметы, которые он видит».

Эта дисфункция, в силу ее драматических последствий и полной необъяснимости, долгое время казалась многовариантной, порожденной самыми невероятными процессами, и соответственно, имела множество имен и обозначений: «онероидное состояние сознания», «объектная агнозия», «симультанная агнозия Вольперта», «делириозное помрачение сознания», «оптико-пространственная агнозия», «зрительная асимболия», «апперцептивная агнозия Ли- сауэра» et cetera. Различные трактовки ее происхождения предлагались Клейстом (1934), Ланге (1936), М. Кроль (1933), Балинтом (1909), Холмсом (1919), Вольпертом (1924), Ажуриагеррой и Экаэном (1960), Б. Биренбаумом (1948), Лурией (1959), Гельбом и Гольдштейном (1920) et cetera.

Здесь я перечислил лишь исследователей, которые (в указанные мною годы) занимались строго оптическими агнозиями. Основной причиной невозможности оптического узнавания предметов и образов считалась очаговая дефектация различных областей затылочно-теменной коры, но уже в шестидесятые годы XX века О. Успенской в двух трудах «Неврологическая клиника и диагностика опухолей боковых желудочков» (1951) и «Клиника опухолей III желудочка» (1959) были суммированы 156 наблюдений, которые, в известной степени, свидетельствовали о возможности возникновения различных агнозий вследствие патологий ventriculus lateralis или III желудочка. Сам по себе этот факт ничего не объяснил, но частично дезавуировал как «затылочно-теменную», так и другие «очаговые» теории.

Фонтанирование гипотезами (самыми невероятными) прекратилось лишь в последней четверти XX столетия; трактовки происхождения агнозий стали предельно скупыми и осторожными. Такие академисты, как Б. Зейгарник и Б. Биренбаум ограничились лишь описанием агнозических симптомов и публикацией протоколов исследований.

Процитирую, для примера, лишь малую часть описанных опытов: «Патопсихологическое исследование выявило грубое нарушение узнавания предметов. Больная часто не узнавала (40 %) предъявленных ей изображений. Так, нарисованный гриб она называет “стог сена”, спички — “кристаллами”». Выдержки из протоколов: 1. (Больной демонстрируют пионерский барабан. — Прим, автора); ее оценка: «Горшок с кисточкой. Булка, которую кладут в кастрюлю, а это кренделек (указывая на палочку). Похоже и на шапку». 2. (Экспериментатор показывает карандаш). Ответ: «Свеча, тут уж ясно, что свеча». 3. (Производится демонстрация изображения самолета). Ответ: «Это стрелка. Это балкон, но причем тут стрелка и две ножки?» (Зейгарник Б. Патопсихология, 1976).

(Ad verbum, нетрудно заметить, что во всех описаниях и протоколах (этих и других авторов) мы можем наблюдать только примеры относительно легкого поражения важнейшей функции «адресации». Уместно предположить, что формы более тяжелые вообще исключают всякий «контакт», делая экспериментальную работу невозможной.)

Разумеется, в столь серьезном вопросе любой категоризм неуместен; втом числе и категоризм отрицания «затылочно-теменных» и прочих «очаговых» гипотез, которые, возможно, еще будут «реабилитированы» получением новых экспериментальных данных. (В конце концов, если подтвердится любая из «очаговых» версий, это будет лишь свидетельствовать о нарушении правильности или корректности «запроса» ввиду повреждения «запрашивающих зон».)

Дело вообще совершенно в другом.

Существует неоспоримая очевидность того, что причиной невозможности «опознать» и, соответственно, «оценить» компоненты реальности (или реальность в целом) является некий нейрофизиологический «срыв» (механизм которого пока непонятен), сделавший для больного невозможным взаимодействие оперативных корковых структур восприятия с «базой» сознания.