Происхождение личности и интеллекта человека - Александр Невзоров

Далее все будет происходить почти идентично.

У всех троих персонажей последует согласованная краткая работа нескольких мышц шеи, затем — пяти мимических мышц, синхронно с ними сработают четыре из шести мышц глазного яблока, приподняв его вверх, и сетчатка глаза примет пропущенную через хрусталик «картинку».

Перевернутая «картинка ночного неба» по п. opticus отправится в латеральное коленчатое тело, оттуда — к шпорной борозде, в проекционный центр зрения. Примечательно и крайне важно, что в проекционном центре перевернутость картинки не исчезнет.

«Из-за перевернутой картины, образуемой на сетчатке при помощи хрусталика, верхнее зрительное поле проецируется на нижнюю область сетчатки и передается в область У4, расположенную ниже шпорной борозды; нижнее зрительное поле проецируется над шпорной бороздой» (Nicholls J. G., Martin A. R., Wallace В. G., Fuchs Р. A. From Neuron to Brain, 2006).

Далее картинка проследует в ассоциативный центр, на дорсальную поверхность затылочной доли, где, собственно, и «перевернется» (илл. 43).

(Чрезвычайная важность этого простого обстоятельства заключается в том, что факт переворота картинки лишь на самом финальном этапе, в высшем корковом ассоциативном центре, есть наилучшее свидетельство глубочайшей древности этого центра и того, что архитектура мозга была завершена значительно ранее, чем это предполагается.)

Сам переворот — несложное действие, но он происходит только здесь. Лишь попав в «ассоциативный центр», зрительная информация становится полноценной, т.е. позволяющей принимать верные поведенческие решения. И это касается как homo, так и любого другого животного любой степени древности. Igitur, этот центр —

Илл. 43. Зрительные нервы и тракты (по Синельникову)

обязательное условие полноценности любого мозга, а не только его «позднеэволюционной модификации», и существует он не в силу того, что поздний homo начал грузить его сложными интеллектуальными ассоциациями и образами.

(Ad verbum, как и в случае с зонами Брока и Вернике, мы в очередной раз убеждаемся в изначальной эволюционной заготовленности зон коры под сложные функции.)

Ceterum, мы чуть отвлеклись от нашей троицы. От Эйнштейна, homo erectus и «мауглеоида», ну скажем, 1925 года рождения. (Или любого другого, но находящегося в рамках условной «современности».)

Для мозга всех троих процесс восприятия картинки ночного неба, ее прохождения по церебральным структурам и прибытия в ассоциативный центр — абсолютно идентичен. (Другого просто не предусмотрено физиологией мозга.)

Вполне вероятно, что и ретикулярная формация будет одинаково активировать структуры, по которым «проходит» картинка (от ганглиозных клеток сетчатки до дорсальной поверхности затылочной доли). Также вероятно и, более того, неизбежно, что для оценки увиденного и правильной реакции на него будут активированы и все остальные корковые зоны.

При примерно равном количестве нейронов в ассоциативных центрах, их анатомическом подобии, идентичности функций и одинаковом возбудителе — у всех этих трех представителей homo и продукт активации коры должен был бы (по крайней мере) сходствовать. Однако это категорически не так.

При взгляде на ночное небо продуктом кортексной активности мозга Эйнштейна будут нюансы представлений об искривлении пространства или правки в модель космологической динамики. (Si, vero, poterit se demovere a cogitationibus de gluteo maximo Elzae Levental.)

Продуктом кортексной активности мозга homo erectus и «маугле- оида», несмотря на разделяющий их миллион лет, будет лишь ощущение наличия над их головами темноты с яркими точками. (И это в самом лучшем случае, полагаю, что даже подобное предположение фантастично).

Скорее всего, сам «факт неба» и его звездности не вызовет ни интереса, ни самой минимальной реакции. Черное небо не опасно само по себе, оно не съедобно и не означает ровным счетом ничего, кроме утраты предметами и существами той отчетливости, которая возможна при ярком свете.

Но ретикулярная формация ответ на свой вопрос, ради получения которого она активировала различные области мозга, все же получит; из двух реальностей, темной и светлой — в наличии темная, более опасная. Secundum naturam, этот «ответ» будет гораздо нюан- сированнее, сложнее и точнее, чем тот, что можно вместить в слово «опасная», но примерный смысл будет, вероятно, именно таким.

Простой пример: даже ощущение опасности — и то двояко. Вместе с концентрацией внешней угрозы, генерируемой «темным миром вокруг», у homo проявляется и физиологическое знание повышения его собственной угрозы для этого «мира», так как мрак и ему дает некоторые повышенные шансы убить, совокупиться, украсть et cetera.

На «символ темноты» отзовется механизм агрессий. Он спровоцирует и у «мауглеоида», и у homo erectus страх или настороженность, отрефлексирует их на резкую оглядку по сторонам, мобилизует обоняние, слух и через ретикуло-спинальный тракт активирует всю мышечную систему.

Строго биологическая (важнейшая) задача будет выполнена.

(Necessario notare, что данная схема (если она верна) будет справедлива применительно как к homo erectus, так и к мауглеоиду, несмотря на разделяющий их миллион лет.)

Но вот глубокая прозрачная чернота неба и светящиеся в ней точки звезд — не будут и не могут иметь для них никакого смысла.

По одной простой причине. Отсутствуют номинации, ничто не имеет имени. Та часть реальности, что не опасна, не съедобна, не вожделенна, т.е. находится за пределами «круга понятного», круга, очерченного инстинктами, остается безымянной (как в целом, так и в мельчайших частностях), ее бесконечное многообразие бессмысленно... и неинтересно.

Сознание мауглеоида и homo erectus строго сиюминутно, причем у этой сиюминутности нет ни начала, ни продолжения. Зрительные и иные ассоциации, разумеется, возможны, но они имеют стихийнохаотичную структуру и плохо управляемы, так как отсутствует их классификатор в виде тех «меток», или номинаций, которые могли бы позволить ими пользоваться (управлять).

Как видим, разница продуктов возбуждения коры, конечно, не огромна, но любопытна.

Даже не признавая за интеллектом никакого особого эволюционного значения, даже понимая, что это лишь некая «погремушка мозга», побочный эффект возбуждения коры, nihilominus, мы вынуждены констатировать наличие неявного фактора, который и определяет его наличие или отсутствие.

(Ad verbum, я выбрал для примера Эйнштейна исключительно по сопоставимости массы его мозга с типовой массой мозга палеоантропа (1222 г) и средними значениями обследованных «мауглеоидов». Масса не имеет почти никакого значения, но в данном случае это просто выполнение правил подобных экспериментов.)

Какие физиологические процессы могут быть в основе этой разницы? Если исходить из догм, то разница «продукта» должна быть обусловлена разницей стуктур или процессов. Понятно, что в нашем случае говорить о «разнице» невозможно, следовательно, остаются «различия».

Поищем их физиологическое обоснование. Круг поисков невелик.

Первый претендент на обеспечение этого различия — интенсивность иррадиации возбуждения-торможения.

У иррадиации есть прекрасное, четкое определение, данное ей И. П. Павловым: «Раздражение, пришедшее в большие полушария, сначала разливается, иррадиирует, а затем собирается, концентрируется». Интенсивность иррадиации может зависеть от силы активации (возбуждения) и от особых свойств клеток.

Но по условиям нашего эксперимента, сила возбуждения (по крайней мере формальная) одинакова.

Тогда посмотрим клетки.

Опять-таки, обратившись к догматике, мы можем выяснить, что в определенных клетках нервной системы может быть несколько ядер, и что размеры ядрышек в этих ядрах могут увеличиваться и уменьшаться под воздействием внешних факторов. Об этом свидетельствуют апологеты радикального академизма: Ж. Эдштром, С. Блинков, И. Гайворонский, И. Глезер, О. Фогт et cetera.

Но тот же И. Гайворонский говорит лишь о клетках вегетативной НС, что особо и подчеркивает: «В нервных клетках вегетативной нервной системы может встречаться по 2-3 ядра. Количество ядрышек в ядре также составляет от одного до трех. Увеличение числа ядрышек и их объема свидетельствует об усилении функциональной активной нейрона» (Проф. И. Гайворонский, 2007).

Говоря о клеточных метаморфозах, С. Блинков и И. Глезер подчеркивают, что речь идетлишь о строго моторных клетках. «Ядрышко в моторных клетках заметно увеличивается в зависимости от функциональной двигательной нагрузки. Увеличение размера ядрышка нервных клеток продолжается до второй половины жизни человека (30 лет)» (Блинков С, Глезер И., 1964 по данным Edstrom J., 1957).

По данным О. Фогт, Ц. Фогт, «с началом старения организма ядрышко постепенно уменьшается и даже может совершенно исчезнуть» (Vogt О., Vogt С, иссл. 1945-1947).

В противовес этим академическим догмам есть столь же академическое мнение творца нейронной теории Сантьяго Рамон- и-Кахаля (1852-1934), которое отчасти конфликтует с вышеприведенными утверждениями: «На основании многочисленных сравнительных исследований утверждается, что размер тела нервной клетки и диаметр аксона не связаны с физиологической специализацией, а пропорциональны богатству и распространению концевых разветвлений, и следовательно, обилию и многообразию связей» (Кахаль С. Р. Общие рассуждения о морфологии нервной клетки, 1894).