Человек маркизы - Ян Вайлер

было увидеть, потому что за этим коммивояжёрским бизнесом закрепилась дурная слава. Сейчас больше нет этих торговцев – ни продавцов мёда, ни точильщиков ножей, что разъезжают на дребезжащих авто и предлагают свои товары и услуги. Они всегда вызывали подозрения. Не беспочвенные, конечно, – но не всегда.

Может быть, человек, продающий дуршлаг для макарон, шинковку для овощей или центрифугу для салата прямо у ваших дверей, предлагал продукцию и не лучшего качества. Но намерения продавцов были кристальны. У Рональда Папена можно было покупать без сомнений, за небольшие деньги и с пожизненной гарантией, которая, к сожалению, лишала его бизнес-идею всякого шанса на успех.

Позднее, когда у меня была уже своя квартира, нет, даже раньше, я с тех пор всегда поджидала у своей двери кого-то вроде него. Я надеялась, что явится такой же дружелюбный Папен и захочет продать мне гриль. Или согревающее одеяло, набор стаканов или стремянку длиной в шесть метров. Но таких бизнесов, пожалуй, больше не осталось. По крайней мере, никто не звонит в дверь. Или звонят, когда меня нет дома. Ведь я при моей профессии мало бываю дома.

Мой отец, возможно, был одним из последних в своём роде, и даже если его работа была сущим самонаказанием, он предавался ей с радостью и смирением, которые можно объяснить, только если понимаешь, что значит принять на себя заслуженное наказание. Это означает при некоторых условиях – сделать его своей жизненной задачей. Нести это наказание становится профессией. И почему бы тогда не исполнять её с радостью?

В Мюльхайме было так жарко, что асфальт чуть ли не прилипал к подошвам. Мы шли к его раскалённому «субару», этой ожидаемо вонючей куче из железа, мягких сидений и липких смазочных масел. Мы садились внутрь, и из нас вышибало дух вон. Как будто мы израсходовали уже весь кислород, отведённый мне на шесть недель.

– И куда теперь? – спрашивал Папен, запуская мотор. – В «Венецию»? – добавлял так, будто издавал призывный клич к пиру.

– Пока нет, – говорила я, потому что не хотела, чтобы это кончалось. Я пока не хотела возвращаться в свою прежнюю роль, в функцию чёрной овцы, в мою жизнь в качестве Ким. Я хотела ещё немного побыть дочерью Папена. И я не хотела домой, не вызнав как следует, кем он, собственно, был. Поскольку как он ни избегал этого, но в минувшие шесть недель он сделался центральной темой в моей жизни. Он больше не казался мне смутным или хотя бы не казался больше таким уж размытым. Это сделало меня увереннее. Я смотрела на него и хотела ясности. Теперь я могла выдержать это лобовое столкновение, потому что мне уезжать через несколько часов. И теперь решалось, кем мы останемся друг для друга на потом. Решалось сейчас.

– Папа, я хочу сперва узнать у тебя кое-что.

– А что, за мороженым мы не можем это обсудить?

– Это слишком много для одного мороженого.

– Неслыханное дело.

Он поехал, мы миновали Менденский мост. Когда он нашёл парковку, мы молча побрели к берегу Рура, и там он снял ботинки и носки. С нашего места открывался великолепный вид на ступенчатый дом на другом берегу. Классическая ситуация с балконами. Частично не укомплектованы, большой потенциал. Я по сей день привычно обращаю на это внимание, куда бы я ни пришла.

Он молчал и ждал, когда я озвучу свой вопрос. Я думаю, он всегда его ждал и был рад, что это откладывалось до последнего. В руке у него была веточка, он обмахивался ею. Солнце пекло его немыслимые волосы.

– Почему вы тогда разошлись с мамой?

Он ответил быстро:

– Мы не разошлись. Мы не разводились.

– Но мама со мной ушла. Она тебя оставила.

– Нет.

– Тогда, значит, ты нас оставил, но какая разница? Для меня это одно и то же.

– Нет.

– Как же нет? – Я уже теряла терпение. И злилась. По прошествии четырнадцати лет он даже не может объяснить своей почти взрослой дочери, что произошло между ним и моей матерью? Или он вообще не принимает меня всерьёз. Худшее, что можно сделать шестнадцатилетнему человеку, – это не принимать его всерьёз. Внутри себя я уже загружала в ракетную пусковую установку тонны испепеляющего вещества. Готовая испустить это адское инферно девичьей ярости.

– Я вас не оставлял, мама меня не оставляла. Правда такова: мы никогда не были вместе.

Я не поняла ни слова. Как же так: ведь была их тогдашняя пионерия, посвящение в зрелость, большая любовь, беременность, бегство и потом в какой-то момент расставание. Она ушла с Хейко, он ушёл один. И всё это, оказывается, неправда?

– Мы с твоей матерью были всего лишь друзьями. К сожалению. – Он робко улыбнулся.

– А как же Плитвице-88? И та фотография?

Это очень трудно, почти невозможно – удержать каждый обломок чашки, которая только что разбилась. И так же было с моими чувствами. Всё бесконтрольно разлеталось в стороны.

– Я тебе объясню, – спокойно сказал Рональд Папен. – Ты уже достаточно взрослая, чтобы узнать это. Я считаю, ты очень взрослая девочка.

Такого мне ещё никто никогда не говорил. Несмотря на то что я совсем запуталась, этот комплимент смогла принять. Я кивнула. Может быть, так оно и есть. За эти каникулы мне приходилось брать ответственность на себя и укрощать свои потребности. Я не старалась нарочно, я просто действовала так, как того требовала ситуация. Это была скорее тренировка в выживании, чем моё желание. Я ждала, что Папен сменит тему. Но этого, к моему удивлению, не случилось. Мой отец решил вознаградить мою зрелость своей честностью.

– Твоя мать – женщина моей жизни. Но парой мы не были никогда. Это всегда был Хейко. С самого начала.

И отец стал рассказывать, как всё разыгрывалось тогда, в последние месяцы ГДР. В Белице и в Австрии. И как так получилось, что я теперь сидела с ним в Мюльхайме на берегу Рура. Пока он рассказывал, я смотрела то на другой берег, то на его пальцы, которые обдирали и потирали ветку. Он старался не смотреть на меня, а если и поглядывал, то лишь для того, чтобы убедиться, что я всё понимаю. Тогда я осторожно кивала. И действительно понимала каждое слово. Я слушала внимательно, потому что у меня было такое чувство, будто сейчас – важнейший момент моей жизни.

Каждый человек хочет знать, откуда он. Откуда все его плохие качества и почему он с ними так легко мирится. В каждой семье бытует выражение: ты прямо как твой отец. Или: вот