Человек маркизы - Ян Вайлер

бы в начале до двадцати четырёх был в игре, и это могло означать, что он имел на руках одного из валетов, но не решился торговаться им выше. У него были полные штаны. Если у Боммера был один валет, Октопус проходил со своим набором карт. Если нет, то он действовал наобум. И ни один стрелок по эту сторону от Миссисипи не поставил бы на его удачу.

«Сорок».

«Ох».

«Сорок!»

«Ох-х-х-х».

«Что это означает – да или нет?» – сердито спросил Октопус, потому что усматривал в этом финт противника, который явно хотел его провести.

Нюпер прохрипел что-то неразборчиво, но драматично, потом уронил карты на стол лицом вверх.

– Игра, игра! Кто выложил карты, тот сдаётся! Игра! – причитал сзади Ахим, бурно жестикулируя, в то время как у Нюпера случился сердечный приступ – возможно, он прокуренного воздуха в помещении.

Все знали, что Рейнхаузен не курорт, но в этом помещении мог выжить только тот, кто был уже мёртв до этого.

Врач скорой помощи появился через несколько минут и увёз Нюпера, который и на носилках хрипел, что в будущем году они ещё встретятся.

После короткого совещания арбитраж пришёл к решению, что победитель определён. По положению вещей и однозначно на основании проведённого счёта по пунктам турнир выиграл Октопус. Он молча принял огромный окорок и поднял его над головой. Потом выпил ещё одно пиво, и мы поехали домой. Лютц и Ахим были вне себя от восторга, даже мой отец вёл себя экстатически для своего характера и два раза посигналил, когда мы въезжали во двор, где Клаус уже поджидал нас в Бич-Клубе.

Лютц и Ахим водрузили окорок на прилавок и выставили там на обозрение. Клаус достал острый нож, и началось затяжное окорочное пиршество. Мясо было нежное, но вкус имело прокопчённый, что, на взгляд Лютца, не имело никакой связи с дымом в «Келье Мартинуса», а наоборот соответствовало правильности приготовления.

Все радовались, только Октопус нет, он даже отказался от выплаты ему долгов по пари. Он многие годы ждал этого момента, и вот он победил, но лишь опосредованно. Это не просто не понравилось ему, это его прямо-таки доконало. Он даже этот окорок не хотел есть.

– Я бы продул, – признал он. – Я же видел его карты. У Нюпера было два валета. Он пошёл бы тузом, мне пришлось бы его крыть козырем, и тогда бы у него было одним козырем больше. Если бы мы доиграли до конца, я бы проиграл гранд, и окорок достался бы Нюперу.

Ахим был совсем другого мнения и жуя кричал, что этот недоумок Нюпер испортил Октопусу триумф: чтобы избежать поражения, он сбежал в свой инфаркт. Как Наполеон в Ватерлоо. У того-то хотя бы было выпадение межпозвоночного диска.

– А тысячу лет назад выпадения межпозвоночного диска не было вообще, – сказал Лютц.

– Спорим?

Я надеялась увидеть Алика после нашего возвращения. Я предвкушала это. Теперь было уже десять вечера, и стало ясно, что он больше не придёт. Я спросила Клауса, был ли он тут вообще.

– Нет, – сказал он. – А он-то был мне как раз нужен. Да я бы и без того с удовольствием с ним поговорил.

Клаус воспользовался этим обстоятельным оборотом речи, которое я в схожей форме выслушивала тут неделями, и сегодня всё ещё очень люблю. Если услышишь что-то подобное, то ты, вероятно, находишься в Рурском бассейне.

– Может, он завтра придёт, – сказала я.

– Да, тогда я хочу с ним поговорить. Ты не знаешь, как бы он посмотрел на то, чтобы регулярно помогать мне в «Пивной сходке»? Как ты думаешь, его бы это заинтересовало?

Я ответила, что вряд ли. Для Алика существовала только площадка металлолома. И ещё я, как я теперь догадывалась. Но когда кончится лето, он больше не будет убирать стаканы, вытирать прилавок и подсчитывать записи на пивных подставках. Мысль о том, что сейчас его нет лишь потому, что я его прогнала тогда, захватила мой разум и опечалила меня.

– Наверняка он завтра снова придёт, – сказал мой отец и положил ладонь мне на голову: жест, который он не обдумывал, просто так само получилось. Он погладил меня и сказал: – Может, у него дома какие-то дела.

– Мы поссорились, – тихо сказала я, потому что мне было стыдно. Конечно, он поэтому и не вернулся. Мне это было ясно. – Он спросил, не могу ли я остаться тут и после каникул. Он даже всё это расписал, как я переведусь в его школу и буду жить у тебя постоянно.

Мой отец отхлебнул глоток воды, а потом засмеялся.

– Ты? Здесь жить? Не-е, это и правда странная идея. Неслыханное дело.

И тут я поняла, каково было Алику услышать такое: действительно, мне следовало выразиться как-то мягче. Мы с Аликом не поняли друг друга. Больше он не вернулся.

День сорок третий

Гордость ему не позволила. А я не набралась смелости просто пойти и позвонить ему в дверь. Худшее, что могло бы произойти – если бы он остался непримирим. И этого я боялась. К тому же я не знала, что должна ему сказать. Оставались только фразы, которые обычно роняешь в конце отпуска: мы скоро увидимся. Останемся на связи. Наверняка следующим летом. Лепишь их как утешительный пластырь, который держится всего пару дней и отпадает, когда рана прощания заживёт и уйдёт в забвение. Я это знала и по другим каникулам. Всегда с кем-то познакомишься, всегда возникает маленькая боль, но она излечивается по возвращении домой. Примерно так я представляла это и с Аликом. Мы даже не пообнимались ни разу. Так что я прощалась не то чтобы с другом.

Вместо этого я торчала на складе или слонялась по берегу, но без Алика это всё было уже не то. Самолёт из Майами уже приземлился, и семейство Микулла было уже на пути домой, брюзжа и вместе с тем пребывая в хорошем настроении – состояние души, которое они так лелеяли, что даже не замечали, каково бывает тем, кто имел с ними дело. Ещё денёк, и я столкнусь с этим. Встреча с Джеффри будет для меня нелёгкой. Но я уже радовалась ему. И я была готова нести бремя последствий. В чём бы они ни состояли. Так, как Рональд Папен нёс бремя последствий за что уж там, я не знаю. Я представила, как придёт мой поезд и что меня никто не встретит. Тогда я поеду на трамвае до Роденкирхена. А оттуда