Орловский и ВЧК - Владимир Черкасов-Георгиевский

это я тебе точно говорю, — пытался урезонить его купец со шкиперской бородой на обветренном лице, словно только и знал, что уходить от патрулей на морозе с большой скоростью.

В близком к истерике состоянии одно и то же твердил, словно чеховский герой, тонкий господин толстому в пенсне:

— Ну, я понимаю, взяли вас и Николая Сергеевича. Вы — видные кадеты, писали, говорили против большевиков. Но меня-то за что? Я ведь ни слова не сказал и не написал. Только что дал свое имя в список. Теперь уж, шалишь, умнее буду.

Наконец, явился комиссар с Гороховой и распорядился вести арестованных в бывшую Военную тюрьму на Нижегородской улице. Они покорно двинулись туда гуртом под охраной всего четверых чекистов. Почему-то присмирел даже «пошехонский» парень.

В тюрьме работа с арестантами уже кипела. В комнатах первого этажа их вперемешку допрашивала свора следователей из ЧеКи, состоявшая из рабочего, матроса, интеллигента, солдата и, видимо, бывшего железнодорожника… Приободрились, узнав, что Скорбин и Орловский помогут им в этих больше формальных допросах. Всех здешних арестованных «по списку гласных» было свыше двухсот человек, среди которых и педагоги, и академики, и археологи, и строители. Далеко не все из них были членами партий, по спискам которых шли, некоторые совершенно не интересовались политикой ни до октября 1917-го, ни после.

Первый допрашиваемый Орловским инженер, мигая красными от бессонницы глазами, наклонился к нему через стол и приглушенно забормотал:

— Я вижу, что вы не чекист, а юрист. На что же это походит? Крайне правые, работающие за спиной большевиков, дали им задание отбить у нашей либеральной интеллигенции охоту соваться в общественные дела. Избытком гражданского мужества все эти хорошие специалисты, но смирные люди никогда не отличались. А тут большевики нам показали, что согласие дать свое имя на помещение в списке кандидатов в гласные вовсе не такая законная и невинная вещь, как казалось. Мы даже в гласные не прошли, а в тюрьму попали, и что дальше будет, неизвестно.

Орловский слушал его, потом — такие же разглагольствования следующих арестантов и думал: «В начале века интеллигенция заместила дворянство и стала новым правящим классом в русском обществе. Но почему ее называли мечтательной, идеалистической? Причем, этим идеализмом и объясняли стремления интеллигенции ко всякого рода конституциям. На самом же деле то был не идеализм, а величайший классовый эгоизм, желание захватить верх над народом. Их вражда к царской власти вытекала из того же источника. Интеллигенты хотели ее или подчинить своим целям в конституционной монархии, или совсем упразднить в республике».

Окружавшие следователи вели себя в соответствии с собственной «классовостью», одни допрашивали очень вежливо, не без язвительности, другие грубо ругались и кричали. В этих кривых зеркалах допросчиков возрождались полицейские замашки старой России, когда благопристойно разговаривали с образованными и норовили унизить людей попроще. Чекисты орали на купцов, но пасовали перед державшимися с достоинством интеллигентами.

Откуда что бралось? А по мере укрепления новой власти ее органы политического сыска усиливались безработными бывшими императорскими полицейскими — агентами, сыщиками, чиновниками. Они как насаждали свои скверные привычки, так и знакомили коммунистов с прогрессивной техникой розыска и следствия. В ЧеКе уже заводились специальные карточки на преступников, использовались схемы, карты, фишки.

Одним из последних Орловский допрашивал члена ЦК кадетской партии, сотрудничавшего в «Речи» и «Русской Мысли», и поинтересовался, как он относится к Белой армии.

Кадет, иронически вонзаясь в него глазами, ответил: — Живя в советской России, читая только советские газеты, я не имею достаточно материала для ответа на такой вопрос.

— Какая же ваша ориентация? — не унимался Орловский.

— Русская, — твердо сказал арестант.

Агентурщик решил испытать его отчаянность до конца, заметив:

— Такой не существует.

Кадет произнес с достоинством:

— Если я ее держусь, значит, для меня она существует.

Этот интеллигент Орловскому очень понравился. В заключении к подписанному тем протоколу он, пренебрегая осторожностью, изложил настоятельное мнение о необходимости освобождения этого арестанта как совершенно лояльного к советской власти.

Закончили работу они со Скорбиным ближе к вечеру. Зашли в здешнюю столовую, удивляясь тюрьме, переименованной в исправительно-трудовое учреждение и больше напоминавшей гостиницу. Камеры были не переполнены, иные не запирались на ключ, по гулким, сплошь из железа коридорам болтались некоторые заключенные. Тут во главе администрации остались старые служащие, под шумок красной демагогии перекрестившие свои надзирательские должности едва ли не в «воспитательские». Они и поддерживали прежние порядки, не усердствуя, готовые на любое за мзду, по большей части обретаясь в подпитии, потому что отлично знали, что не сегодня, так завтра кончится местная «реставрация».

Наркомюстовцы сели отведать неплохой обед: суп с селедочными головами, гороховая каша и даже кофе-суррогат с сахаром.

— Осваиваешься с работой, товарищ Скорбин? — спросил Орловский сотрудника.

Тот потрескавшейся рукой-клешней накрыл кусочек хлеба, чтобы его не смахнули проходящие между столами тюремщики, пока он будет говорить, наморщил лоб и пожаловался:

— Тяжеленько-с с бумаженциями, Бронислав Иванович. Мне бы делать чего-то попроще.

— Теперь вплотную займешься по твоей кладбищенской части.

За кофе Орловский стал излагать ему о последних налетах попрыгунчиков и о том, что рассказал отец Феопемт. Скорбин, мужик лет пятидесяти пяти, помаргивая бесцветными глазами на продолговатом, коричневого оттенка лице, потирал горбатый носишко, экономно прихлебывая напиток из эмалированной кружки, и слушал очень внимательно.

По окончании он задал как бы наводящий вопрос:

— Товарищ комиссар, коль и о Нилке Полевке уже известно, так Гроба с его компанией найдут непременно-с?

— Конечно, теперь это дело только времени. Раз о Гробе и Полевке знаем, то разыщем и других попрыгунчиков. Да вон и ты, новичок, такой сыск вполне обланшируешь, как выражался один мил-человек, знаменитый московский сыщик, — с теплым сердцем вспомнил агентурщик погибшего Затескина от таких же петроградских бандитов.

Скорбин сначала насупился, собрав все морщины на низком лбу, потом потряс худенькими плечами с жилистыми плетками рук, хлопнул ладонью по столу.

— Бронислав Иванович, тогда я вам про все выкладываю как на духу! Тогда-с я уж не могу побаиваться, что землю ел! Я ведь знаком с попрыгунчиками, знал Заступа, какого ликвидировали в Москве на Сухаревке.

— Неужто? Что же ты, стервец, молчал?

Скорбин поник носом-загогулиной и печальней-ше исказил каплевидную физиономию:

— А посудите сами, товарищ комиссар. Как морозы ударили, иду я это однажды ближе к полудню у оградки Большеохтинского кладбища. И налетают на меня эти знаменитые на весь Питер попрыгуны, будь они неладны-с. Ну, и давай орать-стукотить чем ни попадя, палками, железяками всякими, пужают, в общем. А разве могильщика испужаешь? Я с полным спокойствием налетчиков осматриваю, и примечаю среди их кодлы знакомого, какой что