Дельцы.Том I. Книги I-III - Петр Дмитриевич Боборыкин

ничего не говорить Николаичу о своихъ сегодняшнихъ впечатлѣніяхъ и предоставить ему доставаніе денегъ.

«Что-нибудь да надо, — повторялъ Карповъ, — не журналъ, такъ табачную лавочку, хоть кассу ссудъ, только-бы не такъ болтаться!»

КНИГА ТРЕТЬЯ

I.

В Михайловскомъ театрѣ шелъ бенефисъ.

Зала, освѣщенная, кромѣ пука газовыхъ рожковъ въ потолкѣ, двумя рядами бра со свѣчами, смотрѣла наряднѣе обыкновеннаго: съ нея сошелъ тотъ оттѣнокъ скучныхъ потемокъ, который придаетъ ей что-то сонное и двуличное. Лица женщинъ выставлялись рельефнѣе и не казались бѣлесоватыми пятнами. Въ ложахъ бельетажа и бенуарахъ сидѣло все, что Петербургъ заключаетъ въ себѣ наряднаго и тоннаго. Выписныя кокотки были всѣ налицо, — и венгерки, и нѣмки, и француженки. Ярче другихъ бросались въ глаза двѣ женщины, обѣ съ золотистыми шиньонами: одна — англичанка съ натуральнымъ цвѣтомъ волосъ; другая — француженка съ искусственнымъ. Француженка, статная и полногрудая, съ открытымъ, улыбающимся лицомъ, весело оглядывала залу, и при каждомъ поворотѣ ея головы бриллліанты переливались и искрились на ея бѣлой и твердой шеѣ. Англичанка держалась неловко и сладковато улыбалась, выставляя крупные, чисто-британскіе зубы; брилліантовъ на ней было не менѣе, чѣмъ на француженкѣ. Кромѣ этихъ двухъ, дѣйствительно красивыхъ женщинъ, остальное представляло собою разновидности невзрачнаго типа, въ которомъ анемія играетъ роль главнаго жизненнаго признака. Тамъ и сямъ выставлялись головки посвѣжѣе, но и въ нихъ не сказывалось расы: носы и губы, лбы и подбородки, все это было грубовато, не докончено, недоразвито или черезчуръ развито къ какую-нибудь одну сторону. Человѣку, воспитавшему въ себѣ вкусъ къ изящнымъ формамъ и очертаніямъ, трудно было-бы выбрать хоть одну женскую фигуру, на которой отдохнулъ-бы вполнѣ. Въ туалетахъ преобладало тоже что-то тусклое, нетипичное, плохо продуманное, съ полнымъ отсутствіемъ настоящей оригинальности, каприза, смѣлости, личнаго вкуса.

Изъ креселъ фрачники и военные смотрѣли усиленно на бенуары и ложи бель-этажа, и видѣли въ нихъ все тѣ-же лица и фигуры. Смотрѣть на нихъ они привыкли каждую субботу. Безъ задиранія головы вверхъ и направленія биноклей эти фрачники и. военные рѣшительно не знали-бы, что дѣлать.

Спектакль двигался среди равнодушной и разсѣянной тишины. Видно было, что для этой публики пьеса и даже-игра актеровъ — вещи второстепенныя, что для нея Михайловскій театръ — сборный пунктъ условной свѣтскости, что ничье сердце не бьется отъ впечатлѣній сцены, никому не хочется плакать, никому не хочется и смѣяться…

На подмосткахъ шла драма; но но лицамъ женщинъ и мужчинъ вы никакъ-бы не догадались, какой характеръ имѣетъ дѣйствіе. Героиня убивалась, бѣгала по сценѣ, плакала, ломала руки и произносила длиннѣйшія тирады. Нѣкоторые возгласы и жесты вызывали рукоплесканія, довольно шумныя, слишкомъ даже шумныя для такой мертвенной публики; но эти аплодисменты по своей отрывчатости похожи были на хлопанье клакеровъ. Они не связывались съ общимъ настроеніемъ зрителей, они не были проявленіями искренняго и осмысленнаго удовольствія.

И только-что актъ кончился, всѣ бросились изъ залы вонъ, точно будто обгоняя другъ друга взапуски. Тутъ только сказались настоящіе жизненные признаки этой публики. Она жила гораздо больше между актами, чѣмъ во время дѣйствія. Въ ложахъ появились посѣтители, лица дамъ распустились, поднялся гулъ разговоровъ вполголоса, среди котораго прорывались отрывки болѣе громкихъ фразъ. Кокотки, по разъ заведенному обычаю петербургской свѣтской морали, отправились на пороги своихъ ложъ, чтобы тамъ «блягировать» съ своими habitués, которые ни за что-бы не рѣшились показаться у нихъ въ ложахъ, хотя и сгорали желаніемъ пріобрѣсти ихъ на болѣе или менѣе продолжительный срокъ. Оставшіеся въ креслахъ мужчины столпились въ проходѣ и, толкаясь, не двигались ни взадъ, ни впередъ.

По фойе зашагали, въ антрактѣ, фраки, визитки и военные сюртуки. Загудѣли разговоры, въ которыхъ о пьесѣ и главной актрисѣ перебрасывались вялыми и готовыми фразами. Изъ буфета и въ буфетъ былъ приливъ, и на всѣхъ лицахъ, стремящихся къ буфету, ничего не стояло кромѣ воскліцанія: «батюшки, какъ мнѣ хочется курить!»

Въ малой комнатѣ фойе, тамъ, гдѣ знаменитое зеркало во весь широкій простѣнокъ, сидѣло и стояло нѣсколько трупъ. Въ одной изъ нихъ раздавался скрипучій, рѣзкій голосъ, разлетавшійся и по большой залѣ. Разговаривалъ Малявскій, одѣтый во фракъ съ широчайшими лацканами, въ бѣлый галстухъ и жилетъ съ яйцевиднымъ вырѣзомъ. Онъ такъ громко говорилъ, что многіе оглядывались и смотрѣли на него съ недоумѣніемъ.

— Пустое дѣло! — кричалъ онъ, покачиваясь на каблукахъ и держа свой клякъ пониже спины и какъ-бы садяся на него.

Онъ обращался къ Воротилину, тоже во фракѣ, но при черномъ галстухѣ. Ипполитъ Ивановичъ съ весны еще раздобрѣлъ, и бакенбарды его лежали чуть не на груди.

— И Саламатовъ въ него не войдетъ? — спросилъ онъ.

— Не такъ глупъ! — отрѣзалъ Малявскій. — Онъ, конечно, не прочь порадѣть за земство, да не такъ-же, помилуйте! Вѣдь это маниловщина какая-то. Пришлютъ сюда ходока безъ всякихъ связей и…

— Вещественныхъ приложеній, — подсказалъ Ropo-тилинъ.

— Они тамъ воображаютъ, — продолжалъ Малявскій — что мы здѣсь всѣ только на то созданы, чтобы у нихъ на побѣгушкахъ состоять. Каждый изъ насъ не прочь поддержать порядочное предпріятіе, по тогда только, когда шкура стоитъ выдѣлки.

Раздался звонокъ. Всѣ двинулись вонъ изъ фойе. Въ группѣ, гдѣ кричалъ Малявскій, кромѣ Воротилина, были еще два господина изъ адвокатовъ. Заслышавши звонокъ, они поспѣшили удалиться. Воротилинъ взялъ Малявскаго за руку и сказалъ:

— Васъ не очень интересуетъ водевиль?

— А что?

— Мнѣ-бы надо было перетолковать съ вами.

— Возсядемъ.

Воротилинъ взялъ его подъ руку и повелъ къ одному изъ бархатныхъ диванчиковъ. Малявскій растянулся и высоко задралъ ногу на ногу.

— Саламатовъ здѣсь? — спросилъ Воротилинъ.

— Какъ-же, онъ въ ложѣ съ женой.

— Я что-то не замѣтилъ.

— Съ женой; онъ сзади сидитъ. Вѣдь вы знаете, Борисъ Павловичъ, какъ только при супругѣ, сейчасъ тихонькой-претихонькій…

— Экая досада! А я хотѣлъ сегодня учинить дебошъ и звать его съ Авдотьей Степановной…

— Съ Авдотьей Степановной? — переспросилъ Малявскій.

— Ну-да.

— Да вы развѣ не знаете, что Саламатову прописана чистая отставка?

— Какъ такъ?

— ЧистаяI онъ только скрываетъ это для поддержки прежняго кредита по женской части. Авдотья Степановна объявила ему, что она хочетъ жить сама по себѣ.

Глаза Воротилина заискрились.

— Быть не можетъ! — вскричалъ онъ, откидываясь на спинку дивана: — а я ничего этого не зналъ съ моими адвокатскими разъѣздами. Это пикантная новость!

— Пріобрѣсти, что-ли, хотите одалиску его превосходительства?

Малявскій подмигнулъ.

— Лакомый кусокъ! Это однако досадно, что Авдотья Степановна не будетъ сегодня съ вами, — выговорилъ Воротилинъ: — она на ужинахъ сверхъестественный бабецъ.

— Его-то превосходительство все-таки закатится. Я его поймаю въ корридорѣ. У васъ есть какая-нибудь мамзель?

— Есть, конечно; мы къ ней заѣдемъ. А вы тоже въ цѣломудренности обрѣтаетесь?

— Коли желаете, я