Неверная - Али Айаан Хирси

С почтением, твоя любящая дочь Айаан.

Через неделю я получила письмо от отца, написанное 26 января, в день совета. Ему позвонил Осман.

Дорогая Айаан.

Не могу поверить в то, что рассказал мне Осман. Если это правда, ты не только повела себя жестоко и бесчестно по отношению к своей семье, но и причинила мне боль. Я не могу ни молиться, ни спокойно спать с тех пор, как позвонил Осман. Послушай, Айаан, я не могу больше выносить такое положение дел. Поэтому либо ты подчинишься мужу, либо я вынужден буду приехать в Голландию, и мы встретимся с тобой лицом к лицу.

Я была раздавлена его яростью, тем, как повредила его репутации. И еще я по-настоящему испугалась: если он приедет в Голландию, то побьет или убьет меня. Я опозорила его, и теперь он должен был наказать меня.

Потом, спустя две недели после совета старейшин, я получила от него еще одно письмо, написанное поверх моего, отправленного 27 января. Чернила были красными – ими пишут своим врагам. На первой странице я прочла: «Я не буду читать твои письма, не пытайся больше писать мне». На обратной стороне, поверх подписи, значилось:

Дорогая бесчестная лисица.

Я не нужен тебе, а ты не нужна мне. Я прошу Аллаха о том, чтобы он опозорил тебя так, как ты опозорила меня. Аминь! Это последнее послание, которое ты от меня получишь. Твое же письмо было последним, которое я принял от тебя. Отправляйся в ад! Да пребудет с тобой дьявол.

В конце большими буквами было дописано: «ПУСТЬ АЛЛАХ ПОКАРАЕТ ТЕБЯ ЗА ПРЕДАТЕЛЬСТВО. АМИНЬ! ИСКРЕННЕ ТВОЙ, ДУРАК».

После этого страх, что отец убьет меня, отступил. Для него я была уже мертва. И хотя со мной все было нормально, мне показалось, что меня ударили в живот. Я была отвержена.

Я купила телефонную карту, набрала номер индийской семьи, жившей по соседству с нами на Парк-роуд, и попросила позвать Хавейю. Она была мне очень нужна. Впервые после моего отъезда мы поговорили. Хавейя сказала, что прочитала мое письмо Абеху и гордится мной. Сестра сочувствовала мне и попросила быть осторожной: отец все равно мог приехать за мной. Его ярость была ужасающей.

Я попросила Хавейю привести на следующей неделе к соседям маму. Мне хотелось поговорить с ней. Я умоляла сестру попытаться убедить маму не отвергать меня.

Когда я услышала мамин голос, на линии были такие помехи, что казалось, будто она на другой планете.

– Значит, ты сделала то, что я предполагала, – сказала она и повысила голос: – Знаешь, как теперь здесь ко мне относятся?

Я ответила, что Хавейя рассказала мне.

– Ты совершила ужасную ошибку, но по-прежнему остаешься моей дочерью. Отец очень зол на тебя. Ты не боишься его проклятия? Проклятия отцов сильнее материнских.

– Посмотрим, – ответила я.

Мама пожелала мне удачи. Она была очень добра, пообещала, что мы сможем поговорить снова, и тут нас рассоединили.

Я чувствовала себя так, будто доживаю последние дни. Я отвергла отца, а теперь разочаровала и мать. Я подумала о смерти и пробуждении после, когда мне будет уже не укрыться от возмездия Аллаха. Мои грехи были бесконечны. Я опозорила родителей, отвергла законного мужа, пренебрегала ежедневными молитвами, носила мужскую одежду и остригла волосы. Толстый том моих прегрешений, записываемых ангелом за моим левым плечом, наверняка перевесит тоненькую тетрадку с добрыми делами. Отец проклял меня, и теперь я осуждена на вечные муки.

Глава 12. Хавейя

Получив письмо от отца, я на долгие месяцы впала в депрессию. Теперь мне ничего не оставалось, кроме как в одиночку двигаться дальше, в том направлении, которое я для себя избрала. Шло время, и понемногу росло мое знание голландского языка. Работники Центра помощи беженцам поощряли мои переводы с сомалийского на голландский и терпеливо исправляли ошибки. Это напоминало катание на велосипеде – с каждым разом я чувствовала, что у меня получается все лучше и лучше.

Сильвия больше всех поддерживала меня. Она говорила, что у меня есть будущее. В Голландии должны были признать мой кенийский аттестат, и потом я могла пойти учиться дальше, даже поступить в университет.

Однажды сомалийская девушка попросила меня сходить с ней в больницу: ей нужно было показаться гинекологу. Доктор попросил объяснить, что ей придется снять одежду, а он осмотрит ее матку с помощью длинного серебристого инструмента.

– Я сделаю, как он говорит, но не думаю, что он сможет увидеть матку, – сказала она.

Я понимала, о чем шла речь: она была зашита. Я попыталась объяснить это врачу, но он оборвал меня:

– Делайте, что я сказал.

Когда она забралась на кресло, врач заглянул ей между ног, в ужасе отпрянул назад и выругался. Потом сорвал с себя перчатки, потому что ни один инструмент не мог проникнуть внутрь. У девушки вообще не было гениталий, только абсолютно гладкая поверхность между ног.

Это было farooni – радикальное обрезание, при котором все гениталии удаляли, а потом заштопывали то, что осталось. Я никогда такого не видела – подобное обрезание проводят в основном люди Исак на севере. Доктор же подумал, что у девушки ожог. Весь медперсонал был в шоке. Так я узнала, что в Европе даже не слышали о женском обрезании.

В мае 1993 года я получила официальное письмо: мне предоставили жилье. Муниципалитет Эде выделил мне однокомнатную квартиру, которую я должна буду оплачивать из своего пособия по безработице.

Я была рада уехать из лагеря беженцев. Там постоянно возникали ссоры между его обитателями, по поводу политики или женщин, и все время ходили слухи. Но когда я сообщила Ясмин эту новость, она расплакалась и спросила:

– Значит, ты бросишь меня здесь одну?

Прошение Ясмин о статусе беженца было отклонено. Но так как она оказалась несовершеннолетней, ей разрешили остаться в Голландии, жить в лагере для беженцев и посещать специальную школу для иностранцев, которую она ненавидела. Я спросила в муниципалитете, может ли Ясмин жить со мной, но мне ответили, что это запрещено: квартира была однокомнатной. Если я хотела получить двухкомнатную, мне нужно было еще подождать.

Мне подумалось, что я вела себя как эгоистка. Если я не останусь рядом с Ясмин, то буду по-настоящему плохим человеком. Так что я отклонила предложение и подала заявку на двухкомнатную квартиру, чтобы жить там с Ясмин.

Я подружилась с некоторыми работниками Центра помощи беженцам. Ханнеке, консультант, которая была старше меня на пару лет, познакомила меня с Эллен, моей ровесницей, учившейся на социального работника в местном Христианском колледже. Мы брали в прокате видео, гуляли и выезжали на пикники – словом, развлекались так, как мне нравилось. Позже они познакомили меня со своими друзьями и семьями.

Эллен и Ханнеке были христианками и, казалось, относились к своей религии серьезно, но все равно ходили в бары. Когда Ханнеке впервые позвала меня туда, я подумала, что Аллах точно меня накажет. Я уже давно не молилось, но пойти в бар – это было действительно haram. На самом деле в баре люди часами толпились, пили алкоголь, курили и пытались перекричать громкую музыку. Я совершенно не понимала, что происходит. Этот обычай казался мне очень странным.

И все-таки я продолжала ходить туда, потому что остальным там нравилось. Я не пила, и все же порой, когда я возвращалась домой, мне было очень стыдно. Как я могла ходить в такие места, которые раньше считала греховными? Каждый раз я говорила себе:

– Я не сделала ничего плохого. Я никого не соблазняла, просто стояла в джинсах и пила кока-колу. В этом нет ничего дурного.

Если я не поступала плохо, то Аллах, конечно, не должен наказать меня.

Честно говоря, я не понимала, почему люди ходят общаться в такие шумные места. Эде был консервативным протестантским городком, очень маленьким и тихим. В барах все вели себя прилично. Но когда мы решали, куда пойти, большинство выбирало именно то заведение, в котором уже все было забито. Я не видела в этом никакой логики.