Неверная - Али Айаан Хирси

«Когда ты уехала, было много шума. Отец просил дать твой адрес, но я отказалась, и мы теперь не разговариваем.

Твой муж ищет тебя в Германии, а отец координирует поиски отсюда. Решай сама, бежать или возвращаться, но хочу предупредить, если ты еще не догадываешься: почти все люди Осман Маха-муд в тех краях ищут тебя. Будь осторожна».

Еще сестра попросила выслать ей одежду и паспорт, чтобы она тоже могла сбежать.

Мои кошмары становились явью: за мной действительно охотились.

В конце августа 1992 года я приехала в Лунтерен. Станция была маленьким красивым домиком посреди деревни с мостовыми и аккуратными газонами. Все вокруг были белыми, хорошо одетыми и выглядели счастливыми.

Я приехала туда с другой девушкой, Родой, которая выдавала себя за сомалийку, но по ее акценту было понятно, что она из Джибути.

Лагерь располагался глубоко в лесу; нам пришлось добираться туда пешком. Когда мы наконец дошли до места и увидели домики на колесах, которые назывались фургонами, уже совсем стемнело.

Нас должны были подселить к двум сомалийкам, но когда мы постучали в дверь, нам не открыли. Эти женщины были Хавийе, а по моему выговору они поняли, что я из клана Дарод. Социальный работник, сопровождавший нас, был из Ирана. Когда он попросил женщин открыть дверь, они не стали с ним разговаривать. Тогда он ушел, а потом вернулся со своей голландской коллегой по имени Сильвия и двумя охранниками. Сильвия объявила, что они снесут дверь и переведут женщин в другой лагерь, если они не будут подчиняться правилам.

Я подумала, что они ничего не понимают, и попыталась объяснить ей, что у нас на родине Хавийе и Дарод уничтожают друг друга, а потому члены этих кланов не могут жить вместе в таком маленьком домике. Но Сильвия ответила:

– Сейчас вы в Голландии. Вам придется просто игнорировать друг друга. Вы взрослые женщины и сумеете разобраться.

Наконец дверь открылась. Оказалось, что бабушка одной из женщин, Ясмин, была из субклана Иссе Махамуд, как и мать моего отца. Я объяснила ей, что выросла в Кении и не держу зла на ее клан. Ясмин сказала, что она тоже ничего не имеет против меня. Постепенно мы сблизились и подружились.

Ясмин не собиралась ехать в Голландию. Она направлялась в США по поддельным документам, но ее поймали в аэропорту Амстердама. Попавшись, она попросила политического убежища и, хотя была моей ровесницей, сказала, что несовершеннолетняя, чтобы ей позволили остаться в стране. Она отлично знала, как это работает.

Ясмин не нравилось в Голландии. Она считала, что в аэропорту с ней обращались как с преступницей, в воздухе пахло коровьими лепешками, а местный язык звучал по-дурацки. Ясмин называла голландцев gaalo и kufr. Быть любезным для сомалийца означает давать то, о чем тебя просят. Поэтому, когда кто-то вежливо говорил «нет», даже объясняя, почему не может этого сделать, Ясмин и остальные считали это высокомерием или проявлением расизма.

Как и все, кто запрашивал статус беженца, раз в неделю я должна была проходить регистрацию в полиции. 1 сентября был моим первым четвергом в Лунтерене, так что утром я отправилась за штампом в карту. Когда я подошла к окошку, женщина-офицер посмотрела на меня и скрылась под столом, потом выпрямилась и воскликнула по-английски:

– О! Поздравляю! – В руке она держала розовую карту, а не зеленую, как у меня. Я ничего не понимала, но она пожала мне руку и сказала: – Вы можете остаться в Голландии на всю жизнь. Вам официально присвоили статус беженца, и теперь я зачитаю вам ваши права.

Я с облегчением подумала: «Благодарю тебя, Аллах, благодарю».

Офицер сказала, что статус А, который я получила, самый лучший. Как беженец со статусом А, я могла больше не проходить регистрацию, имела право работать или получать пособие по безработице, покупать и брать в аренду жилье, поступить в университет. Мне предоставлялась бесплатная медицинская помощь. А через пять лет я могла подавать прошение о натурализации и участвовать в выборах. Я даже не знала, что в Голландии есть выборы. «За что они голосуют?» – думала я. Казалось, все работает просто идеально.

– У вас есть еще вопросы? – спросила офицер.

– Да. Почему вы делаете это?

– Власти решили, что у вас есть обоснованные причины опасаться преследования. Таков закон.

Она дала мне билет на автобус до Эде, где я должна была зарегистрироваться, чтобы получить жилье. В Эде тогда было столько беженцев, что возникла очередь на социальное жилье, но я могла внести свое имя в список, а пока оставаться в Лунтерене. Офицер извинилась за это.

– И что, я действительно могу поступить в университет? – спросила я.

– Конечно, – ответила она. – Но сначала вам, разумеется, нужно выучить язык.

Я вылетела из полиции как на крыльях, разглядывая розовую карту с непонятной надписью на голландском. Теперь я навсегда могла остаться здесь, рядом с этими прекрасными людьми. Все было словно сон.

Глава 11. Суд старейшин

Поначалу я испытала невероятное облегчение. Кошмар депортации в Кению или отправки в Германию отступил. Я была в эйфории.

В Эде я ездила на автобусах по разным конторам и регистрировалась. Потом Центр помощи беженцам выделил мне подержанный велосипед. Я купила еще одну пару джинсов: больше я не носила длинные юбки.

Первым делом я решила взяться за голландский. Получив статус беженца, я могла посещать в лагере уроки, которые проводила женщина из деревни. Но одного раза в неделю мне было недостаточно. Наша учительница, добрейшая женщина, уговорила руководство настоящей языковой школы в Эде принять меня. Она сказала, что будет сама платить за мое обучение, а я буду возвращать ей эти деньги еженедельно из своего пособия. Так трижды в неделю я стала ездить на занятия по голландскому языку в колледж Мидландс. Помню, листья только начинали желтеть. Я ехала через лес, и меня переполняло чувство осмысленности происходящего. Я была абсолютно счастлива.

Письма Хавейи были полны описаний ее ссор с мамой. Она писала о растущем отчуждении между матерью и отцом и о том, что все сомалийцы в Найроби обвиняли маму, будто она подстроила мой побег. Мама отказывалась общаться с кем-либо: все знакомые и родственники были уверены, что таким образом мать хотела отомстить отцу. Они считали, что я была слишком послушной, чтобы разработать такой коварный план в одиночку. Мне было очень тяжело, когда я думала, каково сейчас приходится моей маме.

Стало холодать. Шли бесконечные дожди, фургоны раскачивались на ветру, а по утрам на них появлялась изморозь.

В один серый ноябрьский вечер, когда мне исполнилось двадцать три, я пришла на ужин и увидела, как иранец поджег себя в столовой. Когда он получил отказ в статусе беженца, то облил себя парафином, выражая свое безумное отчаяние. Мне стало жаль его. Другие люди, страдавшие гораздо больше меня, годами жили в лагере, ожидая решения, и в итоге получали отказ. Людей из стран, где шла гражданская война, часто принимали в Голландии, выдавая им статус С – временное разрешение на проживание в лагере. Но иранцам, русским, иракцам и многим другим чаще всего полностью отказывали в праве находиться в Голландии.

Мне повезло, и я чувствовала себя виноватой, получив статус беженца быстро и на незаконных основаниях. Я старалась помогать людям: это убеждало меня, что я хороший человек. Я хотела добром отплатить за добро – так я тогда понимала суть ислама. Поэтому записалась волонтером и стала помогать в прачечной и в библиотеке.

Мне нравились люди, которые работали в центре, а я нравилась им. Я могла приносить пользу, потому что знала международный язык – английский. Всякий раз, когда сомалиец заболевал и не мог объясниться или кому-то нужно было помочь заполнить форму, они знали, что могут обратиться ко мне, не вызывая официального переводчика. С сомалийцами часто возникали проблемы: люди отказывались переезжать или начинали драться, когда им было что-то нужно. В таких случаях служащие центра или сами сомалийцы приходили ко мне.