Как мы пережили войну. Народные истории - Коллектив авторов

Устинова Людмила Дмитриевна

Мы жили под телегой

Севшая напротив меня в автобусе пожилая женщина одета «с иголочки» – модная шапочка на аккуратно подстриженных седых волосах, черно-белое пальто. Язык не поворачивается назвать ее «старушка» – она похожа на актрису из старого фильма.

…мы разговорились, и женщина оказалась, ко всему прочему, очень приятной и жизнерадостной.

С чуть печальной улыбкой рассказала, как жила в оккупированной немцами деревне, как отца, которого считали погибшим, по бумажкам назвали «пропавшим без вести» и потому лишили ее мать с четырьмя детьми на руках пособия в 5 рублей 60 копеек. Рассказала еще, как мать мазала лица старших дочерей сажей, чтобы хоть как-то уберечь их – девушек и женщин немецкие солдаты нередко насиловали.

– Когда стало совсем плохо, нас эвакуировали, но недалеко, километров шестьдесят от нашей деревни. Погрузили на телегу вещи какие остались… Вы знаете, как нам повезло – мама чудом сберегла лошадь! Не знаю, как немцы ее не забрали. На новом месте нас поселили в большом бараке, где спали все вместе. Пару ночей ничего, а потом вдруг посреди ночи вбегает человек и кричит: «Пожар! Спасайтесь!» Люди повыбегали кто в чем был, вещи, конечно, все сгорели. Оказывается, немецкий солдат ходил от дома к дому с факелом, поджигал крыши. Крыши-то соломенные, быстро занимались, и домишки сгорали в два счета. Хорошо хоть живы остались.

Потом несколько месяцев мы жили под телегой – мама и нас четверо. Лошадь тогда нашу уже увели, и есть нечего было – иногда добрые люди хлеба немного давали, спасибо им… А когда еды совсем не стало, мать взяла с собой моего младшего братика, ему года два было, и пошла на дорогу. По ней немцы шли, и наивная моя мама очень надеялась, что кто-нибудь из них пожалеет женщину с ребенком и даст хоть немного еды. Мы не знали тогда, что немецкие солдаты отступают. Они злые шли, а тут она еще… Но, знаете, к ней один совсем молодой немец подошел и говорит на ломаном русском: «Чего ты, матка?» Она ему отвечает, что вот ребенок от голода прямо на руках умирает. Он ей тогда говорит: «Не стой здесь, сейчас все злые идут, тебя застрелить могут». А потом вытащил из кармана целый кулек конфет и ей в руки сунул. Такой вот хороший человек оказался. Я до сих пор эти конфеты помню, надо же…

– А… потом как? После войны?

– После войны я работать пошла, в поля в сезон, в остальное время шила что-то, яблоки продавала. У нас яблоня росла – яблоки на ней чудесные были, сладкие-сладкие! Вот мы их сами ели, и на продажу оставалось. Денег в то время я вообще не видела, все меняли – на еду, на вещи, на мыло. Но мы даже мыло не могли себе позволить. В баню ходили только вечером, когда уж никого не было, – тогда можно было обмылок найти. Иногда, я точно знаю, соседи нам специально кусочек мыла оставляли, знали, что у нас своего нет…

Женщина вдруг касается моей руки и говорит:

– Давно я здесь не была, я сейчас в Псковской области живу. Приехала приятельницу навестить, помочь ей. Она, бедная, почти не ходит.

Автобус, наконец, добирается до конечной. Я благодарю за разговор свою замечательную собеседницу, сумевшую, несмотря ни на что, сохранить не только доброту, но и оптимизм.

Мокрушина Амалия

Личико со шрамом войны

Из-за немцев я пострадала, и немцы же мне помогли

Семь скобок на щеке

Я родилась в 1938 году. Мы с отцом, мамой, бабушкой и маленькой сестрой жили в Смоленске. Папа служил в Бресте в войсках связи. Еще в апреле 1941-го он предсказал войну и сказал, что нам следует уезжать из Смоленска. Но мы ему не поверили. Мама была медсестрой, и как только началась война, она сразу ушла добровольно на фронт вслед за отцом, оставив меня на бабушку и тетю.

Когда город начали бомбить, мы решили бежать в ближайшие деревни. И попали под обстрел. Разорвавшийся снаряд сильно повредил мне щеку и подбородок. Бабушка схватила меня в охапку, уговорила попавшегося ей навстречу мужчину, который ехал на телеге, отвезти нас обратно в город в ближайшую медсанчасть. Русские уже отступили, и город был занят немцами. Бабушка обратилась в ближайшую палатку с красным крестом. То есть я из-за немцев пострадала, и немцы же мне помогли. Фельдшер наложил семь металлических скобок на разорванную щеку и вправил запавшую челюсть. Он научил бабушку ухаживать за моими ранами и кормить меня через соломинку.

Исаченкова Алла Васильевна

Потом мы опять сели в телегу и уехали. Тетя нас встретила в ближайшей деревне. Нас взяли на постой. Но из-за того, что я плакала день и ночь, ведь раны болели, нам разрешали спать только на улице, а не в доме. Потом мы меняли дома, скитались, умоляли, чтобы разрешили остаться. Нам удалось прибиться к одной семье, в которой и так было четверо детей. Плюсом являлось то, что тетя взяла с собой швейную машинку, на которой она неплохо умела работать.

Буквально через пару дней и нашу деревню Яново заняли немцы. Ночью выходить из дома было запрещено – они выпускали собак. С тех пор я плохо переношу собачий лай.

В деревне очень тщательно прятали евреев. Брили им головы налысо, чтобы не было длинных кудрявых черных волос. Немцы постоянно обходили дома, забирая молоко, яйца, и не дай бог, увидели бы чернявого ребенка. Бабушка меня учила, что, когда приходят и спрашивают, сколько в доме детей, надо отвечать: шесть. Четверо детей хозяйки, еще один ребенок другой беженки и я. Мы были все беловолосые.

Котелочек с кашей

На первых порах еще было не так голодно, ведь что-то осталось от урожая. Но постепенно есть стало нечего.

Немцы выбрали старосту из наших русских. К нему бабушка ходила, просила еду. Молодым нельзя было показываться перед немцами, потому как те выслеживали девушек, а потом этих девушек след простывал.

Когда еще голод только приближался, помню, как немцы ходили в черных рубашках с засученными рукавами, с короткоствольными автоматиками под мышкой и стреляли кур на подворье. Потом забирали тушки, подвешивали на шнурок и уносили с собой, хохоча. Но иногда, хотя они и забирали нашу еду, могли принести чего-нибудь сладенького, например рафинада.

У немцев имелась своя полевая кухня, где они готовили кашу с тушенкой. Они разрешали нам там подкармливаться, но туда можно было ходить только детям, без взрослых. Полтора километра пешком с котелком, болтающимся на шее. Надо было сначала пройти под планкой – если ты оказывался выше планки, то тебе еду не давали. В котелочек нам клали одну поварешку каши. А так как я была ребенком изуродованным, я подходила, показывала на шрамы и говорила, как меня бабушка научила: «Kireg! Kireg!» («Война! Война!») – и мне давали два больших половничка каши. Раненый ребенок на них почему-то производил впечатление. Потом наша большая семья разводила это кипятком, и получался пшеничный суп с тушенкой.