Как мы пережили войну. Народные истории - Коллектив авторов

Евгений Васильевич Соколов

В деревню вошли латышские стрелки-женщины

Мы собирали чемоданы. В квартире просто чехарда – мы уезжали к новому месту службы папы. 19 июня 1941 года папа получил назначение на службу в Минск. Мы уезжали из Пинска.

Мой папа, Родин Андрей Хрисанфович, родился 5 ноября 1912 года в деревне Наричино Кардымовского района Смоленской области. Он всю жизнь мечтал стать летчиком и добился поставленной цели. Сначала он воевал в Испании. После возвращения из Испании был награжден орденом Красного Знамени № 2352. О его подвиге в Испании рассказано в книге «На синих тропах Испании» журналиста Георгия Константиновича Семенова.

Папа служил до начала ВОВ в Латвии, потом в Быкове, Орше, Могилеве, Пинске. Теперь мы направлялись в Минск, но до Минска не доехали. Ночью в гостинице на пересадочной станции вдруг поднялся шум. Мне было 3 года 4 месяца и 19 дней, а моему брату 1 год 13 месяцев и 13 дней. Это было 21 июня. Нас разбудили, стали одевать. В гостинице очень шумели. Взрослые все время смотрели в небо. Небо стало черным дымом. В этом дыму, грозно гудя, летели самолеты, как черные грозные птицы. Я услышала, как папа сказал: «Значит, это война…»

Я не могла понять, почему все так расстроены. Ведь папа так любил самолеты! Ведь самолеты – это так красиво и здорово! Слово «война» я еще толком не понимала. Папа сказал маме, что он с сослуживцами должен отправиться в военкомат, а нам с мамой нужно дожидаться в гостинице. Когда папа вернулся из военкомата, он сказал маме, что ей с детьми нужно уезжать. Она хотела ехать к родственникам в Горький. Она там родилась. Папа сказал, что лучше добраться до Смоленска к его родственникам. Он был уверен, что эта война ненадолго, и что он потом быстро нас разыщет. Папа крепко-крепко обнял нас и маму Он плакал и говорил, что обязательно найдет нас и чтобы мы берегли себя. Так папа ушел на фронт защищать Родину.

Поезда не ходили. Мы несколько дней находились на вокзале. Нам помогали совсем чужие люди. Мы с мамой добрались до Смоленска, а потом перебрались в Наричино, родную папину деревню. Дом, в котором он родился и вырос, нашли легко – на крыше дома устремился в небо большой фанерный самолет, сделанный папой перед уходом в армию. Нас приютили папины родственники. Однажды я переходила дорогу и увидела, что на темно-зеленых мотоциклах с колясками в деревню въезжают какие-то люди. Эти махины неслись прямо на меня, а люди в темных очках и касках показались очень страшными. Я с криком скатилась вниз в овраг. Потом встала и побежала к дому человека, которого все называли Лапшой. Я стала кричать: «Дядя Лапша, откройте!» Но дверь мне никто не открыл. Я не знала, что Лапша – это обидное прозвище. Потом, открыв глаза, я увидела маму и тетю Таню Пычину, которая жила рядом с Лапшой. Оказывается, я от страха потеряла сознание, а тетя Таня нашла меня и забрала к себе.

К этому времени мы уже испытали много невзгод и лишений. Мы, быстро повзрослевшие дети, у которых не было детства. Нам пришлось добираться до Смоленска под бомбежками. Узнали мы и что такое голод и холод. В Наричино мы стали беженцами. Не все в деревне хорошо относились к беженцам, но были и другие просто золотые, сердобольные люди. Нашей с мамой и братом комнатой стала узкая солдатская кровать. Мы с нее практически не вставали. У родственников была своя большая семья. Тетя Таня Пычина, сочувствуя нам, забрала нас к себе. В ее хате тоже имелась только одна комната, но там мы с братом спали на русской печи, а мама с тетей Таней на полатях. Надеть и обуть нечего, поэтому мы с печи почти не слезали. Самое интересное, что после освобождения от немцев в этой хате организовали правление, а мы по-прежнему жили там все вместе. Те добрые люди, имен которых я не помню, помогали нам, чем могли. На зиму нам склеили из резины бахилы, положили в них солому, чтобы ноги не мерзли. Кто-то дал тулуп, кто-то принес шаль. Но как же горько вспоминать, что были и пособники фашистов. Маму несколько раз забирали в комендатуру, так как доносили, что папа – большевик, что он коммунист. Сообщили, что он летчик и сражается против немцев. Зато среди полицаев был Коля. Его в деревне называли «свой среди чужих». Благодаря Коле маму отпускали из комендатуры. Коля предупреждал, когда будут облавы, учил, что нужно говорить на допросах. Предупреждал тех, кого собирались угнать в Германию, чтобы они бежали в лес. Он на нашей хате написал «тиф», чтобы немцы обходили ее стороной. Когда немцы начинали облавы, нам натирали щеки так, что мы плакали, так как было очень больно, но зато мы были похожи на тифозных больных. Только сейчас я понимаю, как рисковал Коля ради нашей жизни и жизни односельчан. Ведь когда он узнал, что скоро в деревню войдут наши, он организовал побег людей к партизанам, чтобы немцы в злобе не расстреляли и не сожгли их при отступлении. К сожалению, я ничего не знаю о его дальнейшей судьбе. Я всегда молила Бога, чтобы его не записали в предатели.

Чемодан с мамиными вещами не дал умереть нам и тете Тане с голоду. Она обменяла красивые и дорогие вещи на спирт, а спирт на муку, сало, крупу. Как я узнала позже, мама и тетя Таня даже партизанам что-то переправляли. Я тоже стала зарабатывать. Одна женщина предложила мне качать люльку с ее ребенком за бутылку молока. Я каждый раз с гордостью несла эту бутылку мол ока домой. Однажды, когда я качала «зыбку», подвешенную к потолку за крюк, в дом вошли немцы. Они о чем-то расспрашивали хозяйку, потом меня, но я ничего не поняла и решила, что они хотят, чтобы я им спела. Я спела: «Через огородину ломала я смородину, а мой папа на войне защищает Родину! Сидит Гитлер на березе, оккупанты по бокам…» и так далее. Потом я вспомнила песню про финскую границу. Мама говорила, что папа там был ранен. Затем я заявила, что мой папа-летчик на войне защищает Родину и вернется домой, когда убьет Гитлера. Хозяйка сначала обхватила голову руками, потом стала крутить пальцем у виска. Один из немцев сказал по-русски: «Няня». Немцы ушли, а хозяйка выгнала меня без молока и сказала больше не приходить. Немцы эти распределились по хатам квартировать. Через несколько дней тот немец, который говорил по-русски, увидел и узнал меня. Он, подозвав меня, сказал: «Мой дома два киндер, жена, мутер и фатер. Хочу война конец, и я, и твой фатер домой. Ты смелый, но петь так не надо». Он дал мне галетного печенья, банку консервов и отправил домой.

А на следующий день в деревню вошли латышские стрелки – женщины. Я уже никому не пела и ни с кем не разговаривала. Очень боялась. Наезжали власовцы и бандеровцы, учиняли расправы. Мы видели, как вешают людей, расстреливают. Мы прятались в огородах в ботве картошки, боясь приподнять голову.